Выигрыш — смерть - Безымянный Владимир. Страница 7

Я, наверное, задремал, опершись на метлу, потому что, когда рука соскользнула с держака, основательно клюнул носом.

Во что бы то ни стало надо вырваться отсюда!

Заключенного, представленного к условно-досрочному освобождению, на пути к свободе ожидают два препятствия: комиссия и суд, официально утверждающий ее решение. Главное — комиссия, где заседают хорошо знающие тебя люди: мастер, начальник отряда, начальник колонии, воспитатели, учителя.

Пришло время, а меня все не вызывали. Спрашивать у Божка я не решался, боясь спугнуть удачу. И, наконец, — дождался!

— Лемёшко, Антоненко — на комиссию!

Незаметный, глуповатый, или прикидывающийся таким Антон добросовестно махал в производственной зоне молотком, сбивая наплывы и брызги сварочных швов на полуосях. Его подозревали в доносительстве, но явных улик не было. Вел он себя тихо в течение тридцати месяцев после рокового удара топором, которым он тогда шестнадцатилетний, раскроил голову дебоширу-отцу, под пьяную руку измывавшемуся над матерью. Из полученных за непреднамеренное убийство пяти лет Антоненко отсидел чуть больше половины.

В президиуме в красном уголке — сплошь знакомые лица. К двери приникли «болельщики» — что готовит нам сегодня судьба?

Комиссия прошла благополучно, за ней суд, где седой пузан зачитал постановление о том, что к нам возможно применить условно-досрочное освобождение. И вот — вокзал, куда нас двоих доставил все тот же Божок. Каким чудесным казалось все вокруг! Солнце, улицы, даже облезлые стандартные постройки! С разбегу я наобещал Божку выслать краску для ремонта здания отряда, писать о своих делах и что-то еще. В мыслях же был уже дома.

Поезд прибыл в Донецк поздним вечером. Прощелыга-Таксист заломил два счетчика, но кто же станет торговаться! За полтора года непыльной работы я, за вычетом ежемесячного ларька, получил в кассе колонии тридцать четыре рубля. В двадцать раз меньше, чем трудяга Антоненко. Впрочем, это меня нисколько не огорчило — не на заработки же ездил! По дороге я завел с таксистом «тюремный» разговор, на что тот почти не реагировал, изредка для приличия поддакивая, и, вполне вероятно, желая быстрее от меня избавиться.

Дом, мама, радостная встреча, новенький паспорт, фальшиво-приветливый лейтенант — инспектор по надзору. Свои владения он объезжал на мотоцикле. Не миновал и меня, чтобы узнать, устроился ли я на работу. Просьба маминой подруги с электромеханического завода смягчила кадровиков, и я был принят фрезеровщиком третьего разряда.

В цехе я не скрывал прошлого, даже бравировал своей бывалостью. Ландшафт на производстве мало чем отличался от колонии. Те же грязно-зеленые станки, баки с мусором, стружкой, лужи разлитой эмульсии на полу, выложенном чугунными плитками. Мне предстояло выполнять элементарную операцию, с которой справился бы и мальчишка. Устанавливай две фрезы и нажимай поочередно кнопки. В случае поломки придет наладчик. Даже меня, совершенно безразличного к технике, научили в колонии большему.

Словом, работа, а особенно зарплата под три сотни, меня устраивали. Про висящий надо мной условный срок я не забывал. Ровесники в армии, военкомат меня пока не тревожит, друзей и до отсидки было не много. Да и радости встречи со знакомыми не доставляли. Их интересовало одно — тюремная «клубничка», особенно мужеложество. И когда я уверял, что эти штуки за решеткой случаются не чаще нежели на воле, многие казались разочарованными. Кино мне приелось, а к спиртному не слишком тянуло.

Столкнулись мы и с Гизо. То, что Гизо на самом деле зовут Гурамом, и что из Рустави в Донецк он переехал в двухлетнем возрасте, я уже знал. Дело было зимой у одного из баров в центре. Спутники Гурама — крепкие, холеные, румяные, одетые подчеркнуто дорого и модно, как бы воплощали соббю местную «золотую молодежь».

— Ба! Кого я вижу? Дима, вот так встреча! — радушно вскричал Гурам, завидев меня. — Когда освободился? Жаль, жаль, нехорошо у нас получилось! Неужели из-за этого проигрыша и пошли брать магазин? — Гурам держался неестественно, явно переигрывал.

— Ну, по рюмке за встречу? В баре и потолкуем.

— Спасибо, Гурам, не хочу. Поговорить можно и здесь.

Радости от этой встречи я не испытывал и скрывать это не собирался.

— Ну, если так, то сразу к делу. Я играл честно, а с Жоркой разбирайся сам. Он в Москве, забурел, а мне и сотня — деньги. Знаешь поговорку: «Тюрьма долги косит». Так вот, здесь это не проходит. Короче, с тебя двести — и в расчете. А пока — держи краба, — Гурам сунул толстую, в рыжей шерсти ладонь.

Я пожал ему руку. Странно, но к нему неприязни я не испытывал. Карты его хлеб, что поделаешь.

В бар все же пошли. Угощал Гурам.

— Алик, — представился один из парней, мой сверстник. Крепким торсом, усиками в ниточку и овечьими глазами навыкате он походил на гусара из анекдотов. Набрякшие подглазья и импульсивный жест, с которым он опрокинул рюмку, изобличали любителя выпить.

— Саша, — с застенчивой улыбкой протянул руку голубоглазый блондин.

Узнав о моей пролетарской жизни, парни сочувственно переглянулись.

— Есть любопытная работа… Правда, придется поездить, — начал Гурам. — Денег заработаешь, людей посмотришь. Вкладывать тебе ничего не придется. Не с золотых приисков приехал. Ребята через недельку собираются поехать по фотонабору. Знаешь, что это такое?

Представление об этом я имел смутное, но энергично кивнул.

Гурам, однако, продолжал:

— Поедете втроем, остановитесь в райцентре в гостинице, а дальше, как в песне:

Здравствуйте, хозяйка, вам большой привет.

Будет через месяц вам цветной портрет…

А если серьезно — покажете образцы цветных портретов, которые делаются с любой черно-белой фотографии. Анилин — глазки синим, пиджачки коричневым — лишь бы денежки. От меня получишь за каждый заказ три рубля. Криминала никакого. Расходы на дорогу и жилье беру на себя. Надо же когда-то к делу пристраиваться, наверстывать упущенное…

«Из-за тебя», — мысленно добавил я. Но в предложении Гурама намечалась тропка к деловой жизни, о которой я столько мечтал. Необходимо было попасть в струю.

Видя мои колебания, Гурам добавил:

— Посчитай сам. Три рубля за «лурик». Двадцать карточек в день — минимум. Полторы штуки в месяц. На заводе год пахать нужно.

— Полгода, — поправил я его, но выбор уже был сделан.

— Наберешь первую тысячу — прощу долг. При свидетелях говорю. Я с этого имею меньше тебя. Сам суди. Заказчику сдаем портрет за двенадцать. Расходы: трешка за набор, пятерка мастеру, два рубля — транспорт. Остаются два рубля. А какой-то процент не выкупится. Одним словом, накруток хватает. К тому же, я недавно женился, жене скоро рожать, а то махнул бы я с вами. Позавчера письмо пришло от приятеля, он в тех краях с ансамблем на гастролях. Пишет — люди простые, приветливые, в аулах ни одной фотографии — рай. «Фирмой» магазины завалены, кому там нужна дубленка за «штуку»? На себя посмотри — видный парень, а шмотье — сплошной дерибас.

Ехать договорились через неделю. У напарников были свои дела, а мне предстояло уволиться с завода. Начальник цеха принял меня холодно.

— Чего тебе не хватает? Зарплата приличная, работа легкая. Хочешь, будешь выходить только в первую смену? А заявление не подпишу, и не надейся! Отрабатывай положенное. Если каждый через полгода будет увольняться, то кто останется? Плохо с тобой в колонии работали!

Начальник сам подвел меня к нужному повороту.

— Кому другому не сказал бы, но вам верю, Давид Самойлович, — перешел я на полушепот, опасливо озираясь по сторонам. — Тут милиция наседает, а тут жулики проходу не дают. Влезу куда-нибудь — крышка. А у меня дядя — директор целинного совхоза, зовет к себе. Очень прошу — войдите в положение. Всего рассказать не могу — и так наболтал лишнего.

Доверительный тон и умоляющая интонация подействовали. Размашистый росчерк пера, напутствие жить честно, и в тот же день в отделе кадров я сменил обходной лист на трудовую книжку.