Архаические развлечения - Бигл Питер Сойер. Страница 59

Долгое время ничего не происходило.

Сначала к великой радости Фаррелла вернулся звездный свет. Фаррелл решил, что уж на этот-то раз он будет глядеть в оба, чтобы понять, действительно ли свет истекает из Зииных волос или источником его служит нечто, находящееся вне гостиной. Но когда свет возник, он просто возник, заставив гостиную оторваться от своего основания и поплыть, а Фаррелл был слишком счастлив, чтобы предпринимать что-либо – он лишь прошептал: «Добро пожаловать» – и стиснул ладонь Джулии. Свет растекался вокруг, наполняя гостиную ароматом цветов – плюмерия, боги пахнут, как плюмерия на Гавайях – заставляя Фаррелла вспомнить Сенген, прекрасную, как деревья в цвету. Мика Виллоуз или царь, запрятанный внутрь него, снова начал постанывать в предчувствии непостижимого ужаса, и Фаррелл успел подумать: и вот так же каждый раз чувствует себя Эгиль Эйвиндссон? Далеко-далеко от них всходил, подобно луне, лик Зии: золотистый и утомленный, обретший под ударами бессчетных камней, которыми его осыпали, человеческую красоту.

Затем она произнесла на языке, больше всего походившем на шелест мыльной пены, фразу, которая могла означать только одно: нет, будь оно проклято, будь оно проклято во веки веков и – словно некая команда небесных ремонтников приступила к работе – в гостиную сквозь стены и потолок потекли рваные ошметки ночи. Казалось, за несколько секунд осуществилось то, чего не сумели добиться Эйффи с Никласом Боннером: гостиную раздирало в клочья, словно сорванный ураганом аэростат. Но вместе с нею сгинули и солидные старые дома, и блудливые сады Шотландской улицы, и огни Авиценны внизу под холмом – ничего не осталось за пределами разломанных очертаний Зииного дома, только небо, оскалившееся странными, стремительными звездами, и тьма, так же летящая, летящая вечно, не оставляя никакой надежды на утро. То было единственное когда-либо явившееся Фарреллу видение примитивного хаотичного пространства, и оно свалило Фаррелла с ног. Он скорчился среди кувыркающихся звезд, закрыл руками глаза и с нелепой мыслью: так я и не закончу песочить тот старый «эксетер», никогда уже не закончу – изверг из себя блевотину.

Охваченный безучастностью, он сознавал, что где-то поблизости Джулия вскрикивает:

– Каннон! Шо-Каннон, дзюитимэн Каннон, сендзю Каннон, бато Каннон, нио-ирин Каннон! О, Каннон, явись, Каннон, умоляю! Шо-Каннон, сендзю Каннон!

Крик повторялся раз за разом, и Фаррелл хотел сказать ей, чтобы она заткнулась, потому что у него разламывается голова, но не успел, ибо Каннон явилась.

Джулия уверяла потом, что богиня просто выступила из дыры в пространстве, пятьюста парами рук стянув за собой бесконечную, бессмысленную ночь и позволив дыре сомкнуться за собой, но не раньше, чем Джулия углядела драконов и синие с зеленью берега небесной страны. Фарреллу же представилось, будто она приблизилась к ним, пройдя дальней дорогой, и вошла туда, где они были, сквозь единственную из Зииных масок, не охваченную пакостной жизнью и мирно висевшую на стене над камином. То была белая, точно гипс, маска театра Кабуки, и пока Фаррелл смотрел на нее, маска начала переливаться в Каннон, расплываясь и растворяясь, чтобы в конце концов перетечь в коричневый круглый лик богини, в соцветия ее рук, в облачные одежды и в долгие янтарные глаза. Облик ее неустанно пульсировал, волновался на грани форм, размеров, полов, непостижных для воображения и разума Фаррелла. Он увидел, как Каннон легко поклонилась Джулии, приветствуя и признавая ее. Когда она повернулась к нему, он вытер рот ослабевшей рукой, стыдясь, что она увидит его таким, но Каннон улыбнулась, и Фаррелл заплакал – не в этот миг, потом – ибо улыбка Каннон позволила ему быть таким, как он есть, и позволила также простить себе несколько вполне основательных гнусностей.

Впоследствии он настаивал на том, что слышал, как они разговаривали, Каннон и Зия, на языке мыльной пены – и что он понимал каждое их слово.

– Старый друг…

– Я не способна помочь ему. Я слишком устала…

– Я помогу…

– Ты моложе меня и намного сильнее. У тебя мириады служителей, у меня же ни одного…

– Иллюзия. Нас не существует…

– Взможно. Но дитя позвало тебя, и ты пришла…

– Конечно. Как же иначе? Я знала ее бабушку…

– Да. Спасибо тебе, старый друг… Впрочем, Зия клялась, что они не произнесли ни слова, что они и не нуждались в словах, а Джулия доводила его до исступления, описывая, как Каннон склонилась над Микой Виллоузом и коснулась его глаз, коснулась по-настоящему, и как он заморгал и промолвил: «Джулия», тут же лишившись чувств. Все это Фаррелл полностью пропустил, осознав вдруг, что Бен висит далеко в ночи, подобно Зииной маске из театра Кабуки, и вглядывается над неисцеленным пока пространством в сцену, лежащую где-то под ним. И тут Каннон вновь поклонилась Джулии – слишком занятой все еще беспамятным Микой Виллоузом, чтобы заметить поклон – низко, изогнувшись, как Северное Сияние, склонилась перед Зией, и ушла, унося с собой звездный свет, и Бен спустился вниз по восстановившейся лестнице, и по скрипучему полу гостиной приблизился к Зие. Он обнял ее и прижал к себе так крепко, как мог.

Мика Виллоуз открыл глаза и сказал:

– Джулия? Мать честная, а это еще кто такие?

Фаррелл стоял, не двигаясь, прислушиваясь к первым птицам, к брызгалкам, заработавшим у соседского дома, и думая лишь об одном – об улыбке Каннон.

XVI

Война представляла собой дело нешуточное. Почти от каждого рыцаря Лиги, не считая короля и боевого инструктора Джона Эрне, ожидалось, что он будет участвовать в ней, хотя степень своей активности определял исключительно сам боец. О себе Фаррелл знал только, что он состоит в войске Симона Дальнестранника, и что ему надлежит приискать для себя какое-либо гуманное и в то же время поднимающее дух бойцов занятие в тылу. Он поинтересовался у Симона, дает ли изготовление бутербродов и помощь Хамиду ибн Шанфара в импровизировании укрепляющих моральное состояние войска песен право числиться гражданским лицом. Симон сказал, что обещать ничего не может, и посоветовал приглядеть себе дерево повыше.

Правила ведения войны отличались скудостью и простотой. Густо поросший кустарником тринадцатиакровый остров, лежащий посреди озера Валльехо – отделенного от Хавлока заливом и землями целого округа – уже несколько лет ежегодно сдавался Лиге, благодаря наличию у нее друзей, обладавших не весьма, но все же значительной властью, а также отсутствию у туристов интереса к этому обилующему ядоносным сумахом клочку суши. Война длилась один день – с рассвета до заката – и за неделю до этого дня остров поступал в полное распоряжение обороняющейся стороны, коей дозволялось соорудить на нем целый лабиринт фанерных барбаканов и форпостов, равно как и разного рода символических рвов, западней и ловушек, окружавшших центральную крепость, которая и сама представляла собой не более чем форт, возведенный на невысокой земляной насыпи. Она-то и была тем замком, который войску Гарта де Монфокон надлежало взять, чтобы выиграть войну.

Единоборства воинов мало чем отличались от турнирных, исход их определялся законами чести и решением любого из восьми обладавших свободой передвижения судей – по четыре с каждой стороны. Единственное отклонение от правил, которых Лига придерживалась во все остальное время, состояло в том, что каждой стороне разрешалось использовать оружие, обыкновенно находившееся под запретом. Симон Дальнестранник избрал длинные луки, а Гарт моргенштерны. На самом деле, как справедливо отметил Вильям Сомнительный, главную роль все равно играли мечи, но выбор Симона заставил атакующую сторону облачиться в шлемы и тяжелые доспехи, несмотря на то, что стрелы применялись тупые.

– Это быстро скажется, особенно в жаркий день. Никто не пишет об этом, но в старых войнах самая обычная усталость и была основной причиной потерь среди рыцарей. Вот увидите, часа в два, может быть, в три они начнут сами валиться на землю.