Мила Рудик и Чаша Лунного Света - Вольских Алека. Страница 6

Она немного размечталась о том, как было бы здорово, если бы эта кабинка умела, летать по воздуху, а не свисала скучно с колеса, как огромная виноградина. Тогда Мила могла бы куда-нибудь улететь прямо сейчас, на какой-нибудь остров, где нет зимы, где можно целыми днями греться в лучах солнца и лопать бананы, которые, кстати, и покупать не нужно, потому что они растут повсюду, а не продаются на прилавках. В тот момент, когда Мила очень красочно представила себе банановые заросли и финиковые деревья, кабинка слегка подпрыгнула и остановилась.

Пальмы тут же вылетели из ее головы, и Мила удивленно повертела ею, пытаясь понять, что произошло. Не пришлось долго ломать голову, чтобы сообразить, что колесо обозрения больше не вращается.

Мила глянула вниз. Оказалось, что она поднялась над землей не слишком высоко. Правда, достаточно для того, чтобы хорошо разглядеть происходящее внизу.

Рядом со Степанычем и билетером в сером пальто стоял отец тех самых близняшек, которых они встретили по дороге в парк. Сами близняшки и их мама находились невдалеке, в то время как глава семейства — добродушный улыбчивый толстяк — в чем-то пытался убедить своих собеседников. Билетер стоял к Миле спиной, и она не могла видеть его лица, но зато она прекрасно видела, что Степаныч чем-то крайне недоволен и даже раздражен: его вялый подбородок перекосило вбок вместе с нижней челюстью. Мила хотела крикнуть, что колесо не поднимается, но подумала, что, когда у Степаныча такое лицо, его лучше не трогать. Мила решила, что отец близняшек, наверное, тоже захотел покатать своих детей и пытается убедить билетера пустить их на колесо обозрения. Однако билетер, скорее всего, не соглашался, потому что он сильно жестикулировал и все время махал рукой куда-то в сторону.

Мила подумала, что будет лучше тихо посидеть здесь и подождать, когда внизу все разрешится, но внезапно послышался какой-то скрип, и сердце у нее ушло в пятки. А то что произошло потом, было и вовсе невероятно. Кабинка, в которой сидела Мила, вдруг сорвалась и полетела вниз. Мила от страха ухватилась за поручни, но кабинка быстро приземлилась, сильно ударившись о землю, так что Мила даже подпрыгнула.

Какое-то время она сидела в кабинке и не могла разжать руки, сжимающие поручни. Первым к ней подбежал отец близняшек и помог выбраться из кабинки.

— Девочка, ты цела? — встревоженно спросил он, и, когда Мила кивнула, обернулся к Степанычу: — Что же это вы, уважаемый, не смотрите за своей внучкой?

— Не ваше дело! — грубо гаркнул Степаныч и, схватив Милу за руку, потащил к выходу.

Он был так зол, что от негодования весь покрылся красными пятнами. На ходу Мила обернулась и заметила, как вытянулось от недоумения лицо толстяка, и у нее промелькнула мысль, что она была бы не против, если бы и у нее был такой внимательный и добрый отец.

Потом, на ходу, едва поспевая за Степанычем и то и дело спотыкаясь, она подумала еще и вот о чем: а если бы в тот момент, когда кабинка сорвалась, она находилась значительно выше? Что было бы, если бы «чертово колесо» не остановилось по какой-то загадочной причине? И почему оно остановилось?

Мила так и не разгадала эту тайну, но зато ей нечего было возразить бабушке, и чаще всего она молча соглашалась с тем, что она то самое «ходячее бедствие», потому что с ней слишком часто приключалось такое, что ни с кем другим не случилось бы ни при каких обстоятельствах.

Сейчас Мила смотрела, как солнце садится за горизонт, размышляя, отчего в ее жизни происходит так много странных вещей и почему ей так не повезло с семьей. А еще она вдруг вспомнила о том, что до конца летних каникул остались считанные дни и скоро в школу. Думая о таких важных вещах, она сидела очень тихо и даже не шевелилась. Мила привыкла так замирать надолго, чтоб никто из домашних как можно дольше о ней даже не вспоминал.

Потом она оглянулась назад и в проеме чердачного окошка увидела, что старый будильник на столе показывает восемь часов вечера. Это означало, что вечерние новости, которые бабушка всегда смотрела, как любимый сериал, уже закончились и пора спускаться вниз — пришло время ужина. Мила бросила последний взгляд на красивый золотисто-алый закат и поспешила покинуть крышу.

Когда Мила вошла на кухню, бабушка уже сидела за столом и при ее появлении даже не повернула голову. Степаныч, который сидел на другом конце стола, бросил в сторону приближающейся Милы косой недобрый взгляд и прохрипел что-то нелестное в ее адрес.

Подойдя к столу, Мила уже собиралась сесть, как ледяной бабушкин голос грозно прозвенел на всю кухню:

— Стоять!

Мила от неожиданности и испуга ударилась коленкой о стул, страдальчески поежилась и удивленно уставилась на бабушку.

— Волосы! — громогласно воскликнула та, по-прежнему не поворачивая головы в сторону Милы. — Сколько раз тебе повторять: не смей при мне появляться в таком виде! Убери сейчас же это безобразие!

«Этим безобразием» бабушка называла рыжие и сильно вьющиеся волосы Милы. Самой Миле они тоже совсем не нравились, но, к сожалению, не в ее власти было уменьшить их природную и до жути надоевшую курчавость или хотя бы как минимум изменить цвет на какой-нибудь более приятный: каштановый, русый, белокурый, только бы не этот отвратительный рыжий цвет. Если бы ее волосы были хотя бы нежного светло-рыжего цвета или благородного темно-рыжего… Так нет же! Они были самыми что ни на есть натурально-рыжими. Мила даже была уверена, что самый некрасивый оттенок рыжих волос из всех рыжих людей на земле достался именно ей.

Поэтому она не стала возражать бабушке, а очень быстро опустила руку в карман за заколкой и поспешно собрала волосы в хвост. Она села за стол и взяла из хлебницы ломтик хлеба. Только она собиралась отправить его в рот, как к своему удивлению осознала, что этот ужин совсем не такой, как обычно.

Во-первых, дверь кухни была открыта, и в образовавшемся проеме хорошо было видно стоявший в гостиной телевизор. В этом, конечно, не было бы ничего удивительного, если бы телевизор был выключен. Но он работал! А ведь бабушка всегда категорически запрещала есть и смотреть телевизор одновременно!

На экране симпатичная ведущая рассказывала о погоде, то и дело указывая тонкой палочкой на воображаемые просторы страны. Бабушка с мрачным видом следила, как ведущая очертила круг там, где экран показывал Крымский полуостров.

Во-вторых, в тарелке Милы нелюбимой ею гречневой каши было в два раза больше обычного. А второй запрет, который Мила давно усвоила, гласил, что на тарелке ничего не должно оставаться, потому что переводить продукты — это непозволительная роскошь.

— Я хочу кое-что тебе сообщить, — вдруг сказала бабушка и это было «в-третьих».

Милу охватило нехорошее предчувствие: она не помнила случая, чтобы бабушка позволяла кому-нибудь говорить во время еды, и тем более она не позволяла этого себе.

— Тебе уже тринадцать лет, — продолжала бабушка. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы начинать привыкать к самостоятельности. Я и так слишком долго тебя опекала. Тебя кормили, обували, одевали. Можно сказать, ты жила на всем готовом.

У Милы было не очень приятное ощущение от того, что бабушка разговаривает не с ней, а с сарделькой на тарелке. Или со стеной. Или с ведущей прогноза погоды в экране телевизора. Ну, в крайнем случае, с собственной вилкой, потому что на вилку она время от времени смотрела, а на Милу по-прежнему ни разу не взглянула.

— Так вот: для меня все это стало слишком хлопотно.

Мила услышала хриплый хрюкающий звук и, повернув голову, заметила отвратительно-приторную ухмылку на лице Степаныча. У него был такой вид, как будто бабушка удачно пошутила.

— Ты и так должна быть благодарна мне за все, что я для тебя сделала.

Мила рассеянно откусила кусочек сардельки, удивляясь про себя: как могло такое случиться, что бабушка, обращаясь к ней, произнесла явно больше трех слов, что было абсолютным рекордом. В растерянности она посмотрела сначала на ухмыляющуюся физиономию Степаныча, а потом на холодное и надменно вытянувшееся лицо бабушки, которая в этот момент сообщила: