Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна. Страница 19
– Подлец он, и больше ничего! – топает ногой Динка.
– Ой, что ты! – укоризненно качает головой Федорка. – Не можно так, Диночка… Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил… А уж Павло – вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду присказка есть такая: «Не так пан, як его пидпанок!» – глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: – А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься…
– Подожди, – дергает ее за рукав Динка. – Скажи лучше, за что тебя мать била?
– Ой, била… Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала… – всхлипнув, жалуется Федорка.
– Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?
– За его да за Дмитро… Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле… Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.
– А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? – удивляется Динка.
– Матка не велела, – сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. – Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра лепила… – снова всхлипывает Федорка.
Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки… Но ничего, ничего, она со всеми расправится.
– Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату… Поняла? – строго говорит Динка плачущей подруге.
– Эге… Поняла, – бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. – Только… что ж ты ему зробишь?
– Что зроблю, то зроблю, – круто обрывает ее Динка. – А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала – молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! – весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.
– Тю-тю! Ой, матынько моя! – прыскает от смеха Федорка. – Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! – растроганно говорит Федорка, прощаясь.
В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову… Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!
«Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего… А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи…»
Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. «А сколько же ему теперь лет?» – думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать… спать… Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.
Глава 13
Поиски
Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет: «А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет – значит, слухайся меня!» Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за «девчаток» и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.
«Вот он и отыгрывается на мне! – сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. – Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!»
Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу – перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.
«Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?» – вздыхает Динка.
Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски… «Ведь искать Иоську – это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, – с обидой думает Динка. – Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: „Емшан“ – он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в „Арсенале“ вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот… Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь – наплевать, и обругает – наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська… Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано…»
На дачной станции мало народу. Динка влезает в поезд и мрачно садится у окна. Теперь уже нечего спать, надо обдумать, что и как делать. Мама говорит, что Динка создает свои дела сама. «Гм… Конечно, сама! Кто же мне создаст мои дела? А вот как делать, чтоб их не было? Ну, предположим, я не пошла бы в хату Якова, и не увидела Катрю, и не давала бы обещания найти Иоську. Что от этого изменилось бы? Ничего, потому что я и без этого обещания поехала б его искать. Значит, чего же я „создаю“? Ничего не создаю, дела вокруг человека создаются сами. Какой человек, такие у него и дела. А у свиньи вообще никаких дел нет, валяйся хоть целый день на брюхе да наращивай сало. Но что об этом думать? Надо думать, куда идти первым долгом».
Поезд уже подходил к вокзалу, когда Динка твердо решила обойти в этот день все базары и, если там Иоськи нет, обследовать все ночлежки, расспросить нищих, а потом в следующий приезд начать с приютов… Больше всего боялась она найти Иоську среди чахлых приютских детей, бледных, как маленькие привидения, в своих серых одинаковых платьицах.
За время войны город очень изменился. На улицах было много военных, между серыми солдатскими шинелями и вылинявшими гимнастерками мелькали франтоватые офицерские мундиры с Георгиевскими крестиками. По мостовой грохотали телеги, нагруженные тюками и солдатским обмундированием; рядом, подгоняя мохноногих лошадей, шли солдаты; их перегоняла щегольская генеральская пролетка; вскидывая блестящие копыта, мчались запряженные в экипажи тонконогие рысаки. На тротуарах часто встречались пожилые и молодые женщины с черными траурными вуалями, скрывающими их бледные лица. Опираясь на костыли, медленно двигались раненые в сопровождении сестер милосердия; перегоняя их и небрежно отдавая честь, шли молодые, недавно испеченные офицеры под руки с девушками, о чем-то весело, бравурно рассказывая.