Жрица голубого огня - Кащеев Кирилл. Страница 2

Толстяк, как раз собиравшийся покарать непокорную дочь за дерзость, невольно разжал стиснутые на толстой косе пальцы.

– А поняла, так и ладно, – пробормотал он, отворачиваясь. Верно жена говорит – не девчонка, а как есть ведьма-албасы! Пусть ее хоть жених забирает, хоть сам Арсан Дуолай, владыка Нижнего мира! – Собирай ее! – отрывисто бросил он жене, отступая в сторону. Плечом зацепил не успевшее шмыгнуть в сторону скрюченное существо. – Ты еще здесь! – отвешивая хлесткую пощечину, рявкнул он. – Лучше помоги хозяйке одеть девчонку! Или, может… – его лоснящиеся губы растянулись в ухмылке, зло щурясь, он уставился на застывшую перед ним сгорбленную фигуру, – может, ты тоже хочешь чего сказать? Может, и ты чем недовольна?

– Нет-нет, нет-нет-нет, – держась за горящую щеку и мелко тряся головой, прошамкала сгорбленная беззубыми деснами. – Всем довольна, господин муж мой!

– Я тебе сколько раз говорила – не смей называть его мужем! – визгливо крикнула мачеха, хватая Аякчан под руку и рывком поднимая с пола.

– И принесите мне еще мяса! – крикнул вслед им отец, плюхаясь у миски с олениной и сердито впиваясь зубами в полуобглоданную кость.

– Сейчас, господин муж мой! – сладко пропела мачеха и тут же сердито прошипела ковыляющему за ней существу: – Слыхала? Подай господину мясо и быстро ко мне! Да поворачивайся, лентяйка! А ты переставляй ноги, переставляй, я не служанка, чтоб тебя, как мешок с порсой [1], таскать! Вся в мать – такая же ленивая! – процедила она, выволакивая девочку за дверь.

Спотыкаясь, Аякчан брела через стойбище, от слез не видя дороги и не замечая устремленных на нее со всех сторон любопытных взглядов. Кожа на голове нестерпимо горела, ей казалось, что у нее вовсе не осталось волос, все отец выдрал! А и пусть бы выдрал, может, лысая она жениху и не сгодится?

Миновали стойбище. Сильный толчок в спину швырнул девочку внутрь стоящего на отшибе чума.

– Ну что за служанка мне досталась – возится да копается, дрянь колченогая! – нетерпеливо оглядываясь, процедила мачеха. – Ладно, раздевайся пока! – Она опустила за собой меховой полог, и в чуме сразу воцарился полумрак, нарушаемый только голубыми язычками Пламени в жаровне, да еще бликами лунного света, пробивающимися сквозь дымовое отверстие. – Снимай одежду, говорю! – мачеха нетерпеливо дернула Аякчан за край старенького платья, так что прохудившаяся домотканая материя затрещала. – Нельзя, чтоб отец ждал – и так он на тебя сильно злой! Велел даже оленя тебе не давать, к жениху ехать…

– Я не хочу… ехать, – слабо пробормотала Аякчан, пытаясь вырваться из раздевающих ее рук.

– А и не поедешь – ногами пойдешь, – злорадно отрезала мачеха. – Стой смирно! – Она стащила с Аякчан платье и быстро сдернула исподние штанишки.

Вздрогнув, девочка торопливо прикрылась руками.

– Было б чего прикрывать! – насмешливо фыркнула мачеха. – Какая еще из тебя невеста – так, паренек заморенный! Хоть лук со стрелами тебе давай вместо мешка-муручуна с иголками да нитками! О, наконец-то явилась!

Полог робко приподнялся, и внутрь чума вползла скособоченная фигура, толкая перед собой большой берестяной короб. Мачеха торопливо откинула крышку, послышался легкий переливчатый перезвон, и Аякчан дернулась от прикосновения металла к обнаженному телу – на ее бедрах замкнулся положенный невесте пояс с колокольчиками.

– Ну вот! – с довольной улыбкой сказала мачеха. – Так до самой свадьбы ходить будешь – кроме мужа, его уж никто не снимет!

Все еще как в тумане Аякчан слабыми пальцами заскребла по замочку на поясе – колокольчики откликнулись злорадным дребезжанием.

Мачеха торопливо вытряхнула содержимое короба на пол. Выволокла сплошь расшитую цветным бисером узорчатую повязку. Сожалеюще цокнула языком – повязка была хороша! Покосилась на Аякчан, на тихо присевшее у порога скрюченное существо – и все-таки повязала ее на бедра девочке. – Штаны, платье теперь… – Она дернула за торчащую из кучи вещей штанину. Послышался треск, и штанина осталась у мачехи в руках. Она хмыкнула. Распялила на пальцах маленькое девчоночье платье и принялась изучать его при свете жаровни, время от времени скребя пальцем ветхое сукно. Порылась в медных сережках и браслетах и наконец подняла на вытянутых руках драную и, кажется, гнилую собачью шубу.

– Это все тебе господин дал? – с сомнением спросила она.

Скрюченное существо закивало, униженно заглядывая в глаза хозяйке.

Мачеха помолчала – видно было, как в ее душе жадность борется с боязнью опозориться перед чужим родом. Наконец, с тяжким вздохом она пробормотала:

– Стыдить нас будут, посмехом сделают. Я поговорю с господином. А ты жди здесь, – строго наказала она Аякчан и, перекинув шубу через руку, направилась к выходу.

Облаченная только в пояс с колокольчиками и набедренную повязку девочка осталась в оцепенении стоять посреди чума. Блики Голубого огня жаровни играли на разноцветном бисере.

От порога послышалось шамканье:

– Эту повязку когда-то я шила… Для свадьбы с твоим отцом. А теперь вот ты ее надела… доченька моя родная… – От скорчившейся у порога жалкой фигуры донеслись всхлипывания.

Аякчан дернулась, так что колокольчики отчаянно зазвенели.

– Свадьба? Как у тебя с отцом? Нет!

Пришедших за ней сватов она видела – от таких не убежишь! И потом, когда ее уже приведут в стойбище молодого мужа и навстречу высыплет вся его многочисленная родня и будущая свекровь затянет алгавку, песнь-благословение во здравие невестки (еще бы, больная им много не наработает!), бежать будет уже поздно. Удирать надо прямо сейчас!

Аякчан метнулась к пологу – колокольчики на поясе задребезжали, казалось, на все стойбище. Девочка замерла. Так просто наружу ей все равно не выйти – увидят. Не двигаясь, чтоб не звенели колокольчики, Аякчан вертела головой в поисках пути к спасению. Воинов учат выпрыгивать из чума сквозь дымовое отверстие – но она-то не воин! Аякчан бросила быстрый взгляд на мать – нет, не подсадит. Со своим изломанным позвоночником мать была не выше одиннадцатидневной дочери. Не выше…

Под звон предательских колокольчиков Аякчан кинулась к ней:

– Дай мне свое платье! Быстрее!

– Зачем это? – мать невольно вцепилась в свои драные лохмотья, которые и платьем-то назвать нельзя было. В ее слезящихся глазах мелькнуло испуганное понимание. – Да ты… сбежать задумала, дочка? Нет-нет! Никак нельзя. – Седая голова снова затряслась от страха. – Хозяйка осерчает – кричать будет, хозяин огневается – бить будет…

В отчаянии стиснув руки, Аякчан глядела на запуганное, затравленное существо, в которое превратилась юная невеста, что двенадцать Долгих дней назад вошла в стойбище. Работала на отца не покладая рук, как велит обычай: «Бэе ахи унякандин бэе овки» – «Пальцами жены муж человеком станет». Отец стал человеком и… заплатил калым за жену из сильного рода, которая и вошла хозяйкой в поднятый матерью дом! Неужели и она, Аякчан, такая же искалеченная, будет вот так жаться к стене в страхе перед… обыкновенным мальчишкой? Который может с ней сделать что пожелает только потому, что муж? А потом и перед новой его женой – малодневной девчонкой из богатеньких? Ну, не-ет!

– Видно, правду отец с мачехой говорят – не мать ты мне, коль своей судьбы для меня желаешь! – выдохнула она в лицо матери.

Слезящиеся глаза под спутанными космами растерянно и воровато заметались – такой взгляд бывал у матери, когда мачеха визжала, что служанка молоко у дойной важенки оленя отпивает! Мать закряхтела… и начала медленно – мучительно медленно! – стаскивать с себя лохмотья, бормоча:

– Доченька, а может, не надо? Ну куда ты пойдешь – тайга кругом!

– Помнишь старика, что на торжище к нам подходил, калым предлагал, сильно-сильно меня в жены хотел? У него хозяйство крепкое, род большой – защитят.

– Но… – путаясь в наполовину стащенных с себя лохмотьях, мать замерла. – У него же… жена есть! Ты что же, доченька, велишь ему тоже… тоже ее из жен гнать, кости ломать?