Хранилище ужасных слов - Барсело Элия. Страница 6

Вот дверь из кухни открылась, вошла мама, одетая по-вчерашнему, и Талья услышала слова, которые прекрасно помнила:

— Знаешь, что я тебе скажу? Все кончено, я больше не могу и сейчас же ухожу из дома.

Из кухни, где они полвечера спорили и кричали, появился и отец:

— Если ты уйдешь, то можешь больше не возвращаться. Никому ты тут не нужна со своим умным видом, стихами и прочими глупостями. Если институт, где ты работаешь, твои дети и я недостаточно хороши, тебе лучше совсем уйти, навсегда!

Они сверлили друг друга взглядом и были похожи на двух разъяренных волков, скалящих зубы.

— Ты просто невежа, Мигель! Жалкий банковский служащий, который, чтобы почувствовать собственную значимость, считает себя вправе мучить других. А у меня, между прочим, кроме этого дома есть и другая жизнь.

— Я никогда тебе не подходил, правда? — На губах отца играла хорошо знакомая Талье презрительная усмешка. — У доктора наук амбициозные планы. Теперь семьи и преподавания в институте ей для счастья мало, ей подавай чего-нибудь новенького, а тут мы путаемся под ногами. Подруге поэта такая простецкая жизнь не подходит, да?

Больше Талья ничего не желала видеть. Приближался момент, когда она сама войдет в комнату и ей снова придется услышать то, что и так постоянно звучало в голове. Вот появился Диего с книгой в руке и в удивлении застыл, глядя на родителей.

— Твоя мать нас бросает, — сообщил отец.

Диего молча повернулся к маме, взглядом умоляя ее сказать, что это неправда. Она стояла совсем белая, и теперь, со стороны, Талья заметила, что все ее тело дрожит.

— Несколько месяцев я пыталась образумить твоего отца, Диего, но больше не могу. Мне нужно прийти в себя и решить, что будет лучше, а для этого требуется время.

— Будет лучше, если ты сейчас же уйдешь.

Талья закрыла ладонями уши, чтобы не слышать собственный голос. Она увидела себя в каком-то яростном исступлении глядящей на мать, с красными пятнами на бледных щеках.

— Уходи и больше не возвращайся! Мы тебя не любим, слышишь? Никто здесь тебя не любит! И я тоже не люблю! И не желаю тебя видеть, никогда!!!

Но сколько она ни затыкала уши, слова продолжали звучать, причем теперь она слышала их не как сторонний наблюдатель, а так, как слышала их мама. Более того, она видела себя ее глазами — маленькую, жестокую, ядовитую, словно змея, — и чувствовала то, что чувствовала мама: боль, терзающую изнутри, будто кто-то хищный с наслаждением отгрызает от сердца кусочки. Талья ощутила подавленный матерью крик, сначала резь, потом слезы в глазах, спазмы и ледяной ком в желудке, тяжелый, как железо.

В маминой голове пестрой чередой пронеслись картинки из прошлого: вот новорожденная Талья в кроватке под розовым покрывалом; вот дочка сосет ее грудь; вот она за руку ведет Талью в детский сад — по спине прыгают косички, в руке леденец на палочке, от которого становятся липкими щеки при прощальном поцелуе; вот Талья, Диего и Мигель в турпоходе; вот они с Тальей в полутемном зале большой библиотеки, улыбаясь, разглядывают книгу со старинными картами; вот Талья, разъяренная, бледная, ожесточившаяся, говорит, что не любит ее, чтобы она уходила и не возвращалась.

Талья почувствовала всю силу любви, которую мама хотела, но не могла выразить; непроизвольное мамино движение по направлению к ней, от которого она уклонилась; мамино страдание, когда Талья спряталась от нее за отцовской спиной; мамино внезапное желание убежать из дома, который раньше составлял смысл ее жизни, а теперь превратился в поле боя, доставлявшего ей постоянные мучения.

Талья увидела также, словно на сменявших друг друга ярких диапозитивах, какого-то мужчину, моложе отца, с длинными волосами и аккуратной бородкой, симпатичного, улыбающегося. Они с мамой гуляют в библиотечном саду или сидят в кафе, голова к голове, склонившись над книгой стихов.

Потом, опять же глазами матери, Талья взглянула на неприбранную гостиную с разбросанными повсюду вещами, которые никто не потрудился положить на место; увидела отца с победной улыбкой на лице, поскольку дочь встала на его сторону; Диего, уставившегося в темный экран телевизора и по-прежнему сжимающего книгу, так что побелели костяшки пальцев; собственные гневные глаза.

Вдруг изображение растаяло, будто кто-то нажал кнопку, и остался всё тот же пустой, темный, серый зал.

— Теперь ты понимаешь? — спросил проводник.

Талья кивнула; по щекам ее текли слезы.

— Я не хотела этого говорить. — Она пыталась оправдаться, хотя бы перед самой собой.

— Нет, хотела, согласись.

— Я не хотела причинять ей боль!

— Так-таки не хотела?

Талья слегка пожала плечами, но сдаваться не собиралась.

— Ну, может, совсем немножко. Она ведь тоже заставила меня страдать. Она хотела уйти, бросить нас! — Голос ее повышался, пока не сорвался на крик. — Я ведь просто хотела, чтобы она поняла, что мы ее любим, что она нам нужна, и не уходила, не оставляла нас одних!

— Однако сказала ты прямо противоположное.

— Да, — еле слышно пробормотала Талья.

— Поэтому она тебя не поняла.

— Значит, я использовала слова как оружие? — после долгого молчания спросила Талья.

— Да.

— Но я еще маленькая и не всегда поступаю правильно.

— Так и есть, — сказал проводник, — только в данном случае возраст ни при чем. Ты использовала слова как взрослая, потому они здесь и сохранились.

— А по-другому нельзя их использовать?

— Можно, но сначала их нужно научиться переводить.

— Как с другого языка?

— Что-то вроде того.

— Пожалуйста, научите меня. Тогда не придется ждать пять лет, и я смогу сказать то, что я действительно хотела сказать.

Проводник задумался, будто принимая решение.

— Иди за мной, Талья. Сначала посмотрим, принадлежишь ли ты к людям, которые могут научиться.

Глава III

Здесь: Семь

Ана Диас, мать Тальи, кружила по гостиной своей подруги Марги, в волнении хватая все, что попадалось на пути: кассету, вазочку, книгу, статуэтку, — и тут же ставила их назад…

— Марга, я не знаю, что делать. Уже больше восьми, а дома к телефону никто не подходит. Ума не приложу, куда они могли подеваться.

— Поскольку Мигеля трудно представить на кухне, они, наверное, пошли поесть гамбургеров или чего-нибудь в этом роде. Позвони ему на мобильный.

Ана покачала головой.

— Почему нет?

— Потому что если мобильный звонит у него в каком-нибудь общественном месте, он ведет себя будто надутый биржевой брокер — отвечает только после четвертого или пятого звонка, чтобы все видели, как в нем нуждаются, говорит громко, свысока посматривая на окружающих, а на меня вообще ноль внимания. Нет уж, спасибо. Подожду до десяти или до половины одиннадцатого, когда дети лягут, чтобы спокойно с ним поговорить.

— А с ними ты поговорить не хочешь?

Ана снова покачала головой:

— Диего, наверное, ушел к Педро. В последнее время я его почти не видела; он из тех, кто определенные ситуации не выносит. А Талья…

— Что Талья? Она без тебя и дня прожить не может.

— Не уверена. Думаю, лучше нам пока не разговаривать.

— Да что случилось, Ана?

— Ты моя лучшая подруга, но сейчас я хочу во всем разобраться сама. Я тебе потом расскажу.

— Пойдем поужинаем в какой-нибудь китайский ресторанчик, — предложила Марга, понимая, что проблема подруги слишком серьезна и одними расспросами ее не разрешишь. — В конце концов, если они где-то развлекаются, почему бы и нам не доставить себе удовольствие? К тому же завтра суббота.

Ана улыбнулась.

— Хорошо, пойдем. За многие годы это первая пятница, когда я могу делать что хочу. И я уже сто лет не была в китайском ресторане.

Там: Четыре

Провожатый оставил ее одну в маленьком, круглом как пузырь зале, где она парила наподобие космонавтов в кораблях, летающих вокруг Земли. Сам зал утопал в мягком розовом свете, настолько убаюкивающем, что Талья понимала: если в ближайшее время ничего не произойдет, она уснет. Она так устала, будто целый день карабкалась по горам, а на самом деле всего-навсего побеседовала с каким-то странным существом и побывала в таинственной библиотеке. Правда, до этого она четыре часа отсидела в школе, но воспоминания об уроках почему-то казались сейчас чем-то очень далеким, словно за давностью времени потеряли значение.