Привет, давай поговорим - Дрейпер Шэрон. Страница 2

Однажды — мне еще года не было — папа принес белого игрушечного котенка, мягкого и пушистого, как раз для неуклюжих детских пальчиков. Я сидела, надежно пристегнутая в детском кресле-качалке, и рассматривала свой мир: зеленый ковер и такой же зеленый диван. Мама вложила мне в руки котенка. Я разулыбалась.

— Ой, какого тебе папочка принес шкодика, — тоненько засюсюкала мама. Взрослые часто так разговаривают с детьми.

«Что еще за шкодик?» — подумала я. Тут, бывает, не сразу сообразишь, что обычное слово значит, а они еще выдумывают всякое…

Мне нравилось держать котика: мех оказался прохладным, гладким, приятным на ощупь. Потом я уронила игрушку на пол. Папа снова вложил ее мне в руки. Я изо всех сил старалась удержать котика, но ничего не вышло: игрушка упала. Я заревела от обиды.

— Ну, попробуй еще раз! — Помню, папа меня успокаивает, а у самого голос такой расстроенный. — Давай еще разок, все получится.

Снова и снова он вкладывал мне в руки игрушку, но я никак не могла ее удержать, роняла на зеленый ковер.

А сколько раз на этот ковер падала я сама! Хорошо его помню: он был довольно страшненький, особенно вблизи — наверное, ворс на нем вытерся еще до моего рождения. Упав, я не могла подняться или перевернуться, поэтому до прихода кого-нибудь из родителей мне оставалось только лежать, уткнувшись лицом в колючий ковер, воняющий прокисшим соевым молоком, и разглядывать переплетение нитей.

Иногда родители сажали меня не в детское креслице, а прямо на пол, обложив подушками. А мне так хотелось посмотреть на золотистые пылинки, танцующие в солнечном луче, я пыталась повернуться и — бах! — падала лицом в пол. На плач прибегал кто-то из родителей, поднимал меня, успокаивал и усаживал обратно в подушки, но через пару минут я снова оказывалась на полу.

Тогда папа старался меня рассмешить: пускался прыгать, как лягушонок из детского сериала «Улица Сезам», а я начинала хохотать — и опять падала.

Я не хотела падать, но по-другому никак не получалось. Пыталась удержать равновесие, а тело меня не слушалось.

Я тогда еще ничего про себя не понимала, зато папа понимал. Он вздыхал и усаживал меня к себе на колени, крепко обнимал и подносил к моим рукам того котенка или другую игрушку, чтобы я могла их потрогать.

Папа тоже иногда изобретал всякие «детские» слова, но никогда не сюсюкал со мной, как мама. Он разговаривал так, будто я уже взрослая, — считал, что я все понимаю. Он был прав.

— Нелегко тебе придется, Мелоди, — задумчиво говорил он. — Если бы я мог поменяться с тобой местами — не колебался бы ни секунды. Веришь мне?

В ответ я могла только моргнуть. Я прекрасно понимала, о чем он. Иногда в глазах у него блестели слезы. А как мне нравилось, когда поздно вечером папа брал меня на руки и выносил на улицу: мы смотрели на небо, и он шептал мне на ухо про звезды, луну и ночной ветер.

— Малышка, звезды смотрят прямо на тебя. Видишь, подмигивают? А ветерок чувствуешь? Он прилетел пощекотать тебе пяточки.

Иногда днем папа снимал с меня старательно намотанное мамой одеяло и подставлял мои ноги и руки теплому солнцу.

Возле крыльца папа повесил кормушку: мы с ним любили наблюдать за птицами.

— Смотри вот эта красная птичка — кардинал, а вот голубая сойка. Они не особо ладят, — с улыбкой рассказывал он.

Но чаще всего папа мне пел. Он любит «Битлз», и голос у него звонкий, будто специально созданный для их песен. Ходит по дому и распевает про любовь, про вчерашний день… Чем они ему так нравятся? Нет, родителей иногда невозможно понять.

У меня очень чуткий слух. Я быстро научилась узнавать по звуку папину машину: вот он подъехал к дому, свернул к гаражу, ищет в кармане ключи от дома. Заходит, бросает ключи на нижнюю ступеньку лестницы и идет на кухню. Хлопает дверца холодильника — один раз, потом второй: сначала папа достает что-нибудь попить, потом отрезает большой кусок своего любимого «Мюнстера». Он любит сыр, а вот его желудок — не очень. Папа у меня просто чемпион по самым громким и вонючим пукам. Не знаю, как ему удается — если вообще удается сдерживаться на работе, но дома он точно не усложняет себе жизнь. Он начинает подниматься по лестнице, и я слышу: пук, пук, пук — на каждой ступеньке.

Наконец он заходит в комнату, я широко улыбаюсь.

Папа наклоняется над кроватью, целует меня. От него всегда пахнет мятной жвачкой.

Если у папы есть время, он мне читает. Даже когда ужасно устал на работе — все равно с улыбкой выбирает на полке книжку, а то и две, и вот мы уже вместе бродим «Там, где чудища живут» [1]или смеемся над выходками «Кота в шляпе» [2].

Я, правда, выучила их все наизусть давным-давно — раньше папы, наверное. «Баю-баюшки, луна!» [3], и «Дорогу утятам!» [4], и все-все, что папа читал мне хоть раз, я помню слово в слово.

В общем, с головой у меня все в порядке, с памятью тоже. Такую память, как у меня, называют фотографической: щелк — и услышанное или увиденное остается со мной навсегда.

Как-то по телевизору показывали передачу про детей-гениев, которые с первого раза запоминают длинные ряды цифр, по памяти воспроизводят последовательность слов и картинок и читают наизусть целые поэмы. Я тоже так могу.

Я помню десятизначные телефоны, адреса и вебсайты из всех рекламных роликов. Так что если мне вдруг понадобится обзавестись набором супер-острых ножей или чудо-тренажером — пожалуйста, могу связаться с продавцами хоть сейчас.

Я помню по именам ведущих всех телешоу, знаю, когда и на каком канале они выходят в эфир и когда будет повтор передачи. Помню каждую реплику участников, могу дословно воспроизвести все рекламные паузы.

Как же иногда хочется иметь волшебную кнопку, чтобы удалять из памяти все ненужное!

К правому подлокотнику моей коляски прикреплен пульт от телевизора, к левому от радио. Я умею попадать по кнопкам всей кистью или большими пальцами и переключать каналы и станции. Это очень кстати: я бы свихнулась, если бы пришлось смотреть дни напролет какой-нибудь «телемагазин» или чемпионат по вольной борьбе. Могу даже отрегулировать громкость или включить DVD, если в проигрывателе есть диск. Папины старые видеозаписи, на которых мне меньше года, я пересматривала тысячу раз.

А еще я люблю передачи про королей и королев, про докторов и болезни. Я много чего посмотрела по кабельному: про вулканы и гигантских акул, про собак с двумя головами и египетские мумии — и каждую передачу помню слово в слово.

Только пользы от моей идеальной памяти мало, ведь о ней никто не подозревает; даже мама, хоть и понимает меня благодаря так называемому «материнскому чутью», о многом не догадывается.

И никто не догадывается. Никто. С ума сойти можно.

Я и схожу иногда, совершенно теряю над собой контроль. Руки и ноги начинают резко, беспорядочно дергаться. Тело напрягается, выгибается, Даже кожа на лице как будто стягивается. Становится нечем дышать, я визжу, хриплю и отчаянно хватаю ртом воздух. Это не судороги: после судорог наваливается усталость, хочется спать. А такие срывы — совсем другое. Все, что какое-то время накапливалось у меня внутри, извергается потоком, лавиной — так я себе это представляю. Я не в силах остановить эту лавину, хоть и стараюсь. Знаю, что выгляжу отвратительно в такие моменты, что люди пугаются, но ничего не могу поделать.

Однажды — мне было года четыре — мы с мамой поехали в огромный торговый центр, где можно купить все на свете: от пакета молока до двуспальной кровати. Мама усадила меня в детское сиденье на тележке и подложила по бокам подушки, чтобы я не падала. Все шло отлично. Мама уже успела кинуть в тележку туалетную бумагу, порошок, зубную пасту. Я радостно озиралась.

И вдруг в отделе игрушек я увидела наборы ярких пластмассовых кубиков. Только сегодня утром в новостях рассказывали, что всю партию кубиков отзывают из магазинов, потому что в красителях обнаружен свинец, несколько малышей уже лежат в больнице с отравлением. А кубики так и не убрали с прилавка!