Лабиринт - Симонова Лия Семеновна. Страница 7

— Так оставьте же меня, пожалуйста, чтобы я могла одеться! — и сама испугалась несвойственной ей грубой отваги.

— Подумайте только, какие нежности! — криво усмехаясь, воскликнул отчим, умеющий приторно-сладким голоском выплескивать из себя любые гнусности, — Я готов уважать ваши тонкие переживания, барышня, но и вы извольте помнить о наших надобностях…

Как только удается ему выражаться так витиевато и туманно? Но главное, мама сказала: «Не считаешься с нами» — и Тихонович повторил за ней: «Извольте помнить о наших надобностях». Они, выходит, одно целое, а она только мешает им. Этот толстый, ничтожный, наверняка неискренний человек отнял у нее маму, разрушил их крепость, сокрушил последний ее оплот среди осаждающих со всех сторон неприятностей. И ей остается только одно — провалиться в пропасть, как обещает нелепый ночной кошмар…

Соня отказалась от завтрака, ее знобило при мысли, что она должна переступить порог класса, в котором на глазах у всех над ней надругался поганый Пупок, а она не сумела защитить себя, да еще и на общее посмешище свалилась как полная идиотка в обморок. Но что же ей делать? Куда как не в школу ей идти, пока она жива?..

И Сонечка потащилась в школу, словно на плаху.

Школьные уроки никогда не доставляли ей удовольствия. Она с детства часами просиживала над книжками, ей радостно было узнавать новое, но в школе преподавали так скучно, а спрашивали заданное как на следствии, и пропадал всякий интерес к учению.

Все школьные годы Сонечка насильно заставляла себя привыкнуть к постоянным учительским назиданиям и одергиванию по пустякам, но все равно, как и в первый день, вздрагивала от окриков и грубых команд.

Среди одноклассников Соня чувствовала себя чужой, лишней, терялась, когда вокруг нее шумели и дрались, и немела, если кто-нибудь отпускал в ее адрес колкость, особенно во время ответа у доски. Это знали и этим пользовались.

Стоило ей оговориться, скажем, в слове «километр» вместо последнего слога сделать ударение на букве «о», и Лина как змея шипела со своей последней парты: «Вот деревенщина!», а все, словно только и ждали сигнала, разражались издевательским смехом. Математичка всегда почему-то торопила Соню, будто опаздывала на последний рейс самолета, а Соня, как ни старалась, соображала медленно и, даже найдя правильное решение, путалась в цифрах или каких-нибудь незначительных мелочах, и тогда вся Линина свора набрасывалась на нее с диким воем: «Шестеренки не крутятся!», «Шариков не хватает!», «Смажь мозги, Сиротка, уши заложило от скрипа!». И учительница, зачастую подыгрывая наглой компании, гаденько ухмылялась: «Твой паровоз, Чумакова, не летит вперед, у него все время остановка! (Такая она остроумная!) И причесочка у тебя, прямо скажу, какая-то нелепая…»

Тут уж Вика просто взвизгивала от восторга: «Господи, как не понять, да она же щеголяет своими ослиными ушками!» — и Соня тонула в волнах гомерического хохота.

От обид и издевок Соня так изнервничалась, что любая неосторожная шуточка все чувствительнее ранила душу. Сейчас, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на верхний этаж, в свой класс, Соня ждала, что вот-вот над ее головой хлыстом просвистит оскорбительное словцо.

— Эй, Чумка! (Соня вздрогнула, сжалась — начинается…) Что плетешься, как старая кляча? — Настигающий ее звонкий голос принадлежал Арине, и напряжение отпустило Соню. — Похиляли по-быстрому! Ну! — Ловко подхватив Соню сзади под локти и тараня всех, кто некстати подвертывался на их пути, Арина почти понесла Соню впереди себя наверх, а Аринина сумка, висевшая на плече, ритмично, в такт шагам, колотила Соню в бок.

Покровительство Арины свалилось на Соню как манна небесная. Ей бы радоваться, но обостренное чувство опасности, выработавшееся в атмосфере постоянной враждебности, подсказывало Соне, что расположение Арины не освобождает ее от угнетенного положения, а всего лишь ввергает в новую кабалу. Соня тянулась к Арине и боялась ее.

— Что тут за базар? — гаркнула Арина и, отстранив от себя Соню, едва переступили они классный порог, всем телом навалилась на спины ребят, стайкой окруживших Лину, затихла, как разведчик в засаде.

Соня, покинутая и — слава богу! — оставленная без внимания, шмыгнула к своему столу и затаилась. Больше смерти боялась она сейчас любопытствующих поглядываний, и ей необыкновенно повезло, что все взоры устремились к Лине.

Лина, небрежно пристроившись на крышке стола, возвышалась над всеми, а ее красивые ноги в тонких узорчатых колготках, упираясь в спинку скамейки, притягивали вороватые взгляды мальчишек. Сонечка воспрянула духом и из своего угла свободно наблюдала за разворачивающимся действием.

Обеими руками Лина держала и пристально разглядывала влажную ладонь Бориса Катырева, раскрасневшегося и измокшего от натуги и смущения. Под пыткой иронических реплик и ехидного хихиканья Борис нервно выслушивал предсказания Лины, начитавшейся вошедших в моду астрологических откровений:

— Гора Юпитера гладкая — это несомненный успех… Гора Марса развита нормально — это признак большой жизненной энергии, трудолюбия и самообладании… — Лина вещала бесстрастно, без улыбки и комментариев, словно настоящая предсказательница, и, как и всякое таинство, ее гадание возбуждало ребят. — А вот гора Венеры развита слабо, разве чуть больше верхняя часть, что говорит о предрасположенности к милосердию, доброжелательности, чуткости и любви к ближнему. Но никаких страстей, никаких порочных желаний…

— Он у нас беспорочный, — заголосил Пупонин и неприлично выругался.

Арина, дотянувшись до него через головы ребят, саданула Колюне по макушке. Но Пупок все же не успокоился, заржал, как ретивый жеребец, выдал:

— Для борделя он не годится, ха-ха!..

— Впервые слышу, — сказала Вика, деланно потупив глазки, — что все венерическое от предрасположенности к милосердию и чуткости… — И ее неестественно резкий голос сметался с подобострастными смешками.

Борис посапывал, свободной рукой то и дело поправляя очки, он не сопротивлялся расправе над ним и его будущим. Он ни в чем не смел отказать Лине, а она, уверившись в этом, всегда поступала с Борисом, как ей было удобно, нисколько не думая о нем самом, о его желаниях и самолюбии.

— О, Боб! — вдруг воскликнула Лина, и в ее голосе зазвучала интонация изумления, а брови поползли кверху. — Ты обладатель огромной редкости — линия ума совпадает у тебя с линией сердца! Смотри, какая глубокая складка пересекает ладонь, и я не уверена, но предполагаю, что потребность в умственной работе у тебя поглотила все претензии сердца.

Лина завораживающе улыбалась, играя ямочками на щеках, ее пухлые губы чуть приоткрылись, и Соня подумала, что, будь она мужчиной, она тоже не устояла бы и влюбилась в Лину.

— Но ты не огорчайся, Боб. — Лина сняла улыбку и снова превратилась в пророка. — Линия судьбы у тебя берет начало от линии жизни, а это, как я уже говорила, успех во всех начинаниях. И линия жизни обещает тебе долголетие, здоровье и счастье. А вот эти три маленьких веточки, словно корешки ствола, — это корни натуры творческой, неординарной.

Соня никак не могла уловить, зачем понадобилось Лине выворачивать наизнанку Борисову душу? Лина никогда ничего не делала просто так, без умысла, но проникнуть в ее намерения Соне не удавалось, и она сердилась на неповоротливость своего ума. Резкий возглас прервал ноток Сонечкиных неторопливых мыслей, словно они неожиданно натолкнулись на подводные рифы.

— Господи, какая прелесть! — притворно взвизгнула Вика Семушкина и, стряхнув со своих плеч руки подружек, бросилась обнимать Бориса, повиснув у него на шее.

Боб сделался совершенно пунцовым и, неслышно шевеля губами, осторожно отодвинул Вику, сморщившись так, словно глотнул касторки.

— Ты не смущайся, Бобик, — покровительственно ободрила Бориса настырная Семга, снова придвигаясь к нему и бесцеремонно поглаживая по голове и щекам, будто перед ней был не человек, а домашняя собачонка, которую всегда приятно и безопасно потрепать за ухо. — Ты же не виноват, что ты неординарный. Но так как за все надо платить, ты готовься к расплате.