Журавленок и молнии (с илл.) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 24

История Олаудаха Экиано оказалась интересной, читалась легко, потому что старинные буквы были большими, как в букваре, а ко всяким «ятям», «фитам» и твердым знакам чуть не в каждом слове Журка привык и не обращал на них внимания…

Мальчишку из дикого племени похитили и продали в рабство другому, более сильному африканскому народу, а потом европейцам. Много пришлось вынести ему горя. Капитан, которого Олаудах считал своим другом и покровителем, предал его: снова продал в рабство — в самое страшное, американским плантаторам.

Всякие беды испытал Олаудах Экиано, прозванный европейцами Густавом Вазой. Побывал в плаваниях и морских битвах, хлебнул всяких приключений, прежде чем добился свободы. Да и что это была за свобода! Несколько раз его снова пытались превратить в раба — потому что черный. Морское дело он знал не хуже капитанов, но сделаться капитаном так и не смог, стал цирюльником. Но это было не главное его занятие. Главное — он старался помочь рабам. Правда, он не призывал к восстанию, он верил, что его поймет и спасет невольников английская королева и «добрые» английские лорды. Но что делать, это был восемнадцатый век. Сейчас-то любому пятикласснику ясно, что глупо надеяться на королев и сенаторов, а тогда еще надеялись даже взрослые серьезные люди.

Конец у книжки был невеселый. Негры, которым Олаудах помог вернуться на корабле в Африку, погибли от голода и дождей на пустынных берегах Сьерра-Леоне. Тогда Олаудах написал королеве письмо с просьбой обратить милостивый взор на страдания невольников. Смешной надеждой на эту милость и заканчивалась книга. Но не это в ней было основное. Главное — приключения Олаудаха и как он добивался свободы, чтобы помочь другим неграм. И еще — ненависть к рабству, которая так и рвалась из старинных и вроде бы медлительных фраз…

Даже непонятно, как напечатали такую книжку в России в 1794 году, при царице Екатерине Второй. Мама рассказывала, что в это же время в России жил писатель Радищев, который выпустил книжку против крепостного права, и его заковали в кандалы и сослали в Сибирь. А «Жизнь Олаудаха Экиано» — это тоже против угнетения. Или царица считала, что лишь бы не задевали рабство в своей стране, а про заграницу пускай печатают, все равно никто не поймет? Ну и дура, значит, она была. Рабы везде рабы, а свобода везде свобода…

Журка долго разговаривал про это с мамой, и она с ним согласилась. Но потом сказала:

— Совсем ты в этих старых книгах утонул. Почитал бы что-нибудь другое…

— Угу, — покладисто отозвался Журка. Но по-прежнему сидел каждый вечер с дедушкиными книгами.

Зато «другие» книги охотно читали Журкины приятели. Еще в самом начале знакомства Егор сказал Журке:

— Твой дед нам всегда книжки давал, мы к нему будто в библиотеку ходили. А сейчас как?

— И сейчас так же, — твердо ответил Журка. А дома передал этот разговор маме и папе. Мама сказала, что, конечно, пусть ребята приходят, надо только завести тетрадку и записывать, кто какие книги взял, чтобы не было путаницы. Папа хмыкнул и заметил, что теперь «прощай книжечки». Но возражать не стал.

К тому же в начале сентября папа уехал. Только успел поступить на работу, и его сразу послали в колхоз на уборку урожая.

Ребята на тетрадку не обиделись. Сказали, что Юрий Григорьевич тоже записывал читателей, только не в тетради, а прямо на обоях (теперь этих записей не было, недавно стены оклеили заново).

Чаще всех приходил Егор Гладков. Он не то, что другие — читал не только Дюма и Стивенсона. Он брал стихи Блока и Маяковского, романы Алексея Толстого и Шолохова. И вообще Егор был взрослее, чем показался Журке при первом знакомстве. Учился он уже в восьмом классе.

Над осторожной Горькиной дружбой с Журкой Егор больше не посмеивался. Видно, понял, что не его это дело.

Горька приходил обычно по вечерам. Иногда через дверь, иногда через окно (застегнув широкий страховочный пояс). Он был не очень разговорчив и… почти не мешал Журке возиться с книгами. Тоже брал какую-нибудь книжку — обычно с картинками — и листал в уголке, изредка поглядывая из-под волос на Журку.

В такие вечера было спокойно и тихо. Шелестели страницы да в соседней комнате уютно стучала пишущая машинка. Мама недавно стала работать в машбюро областной редакции и кое-какие материалы брала для перепечатки домой…

Один раз Горька попросился переночевать. Сказал, что отец на работе, а к маме приехала сестра из деревни, и они полночи будут вести разговоры о родственниках, спать не дадут. Горьке поставили раскладушку рядом с Журкиной тахтой. Горька вытянулся под одеялом, помолчал, закрыв глаза, и вдруг проговорил с усмешкой:

— Как в старые времена.

— В какие? — не понял Журка.

— Как при Юрии Григорьевиче… Только он всегда садился на подоконник и курил. У самой форточки, чтобы дым в нее шел.

Журке показалось, что в Горькиных словах есть какой-то глубоко спрятанный упрек, и он сказал со сдержанной досадой:

— Ну, уж тут я ничем помочь не могу. Сам знаешь, курить не научился.

— И не надо. Ты и без этого хорош, — ответил Горька так серьезно, что Журка смутился. Потянул с полки второй том «Путешествия на шлюпе „Камчатка“ капитана Головнина (Санкт-Петербург, при Морской типографии, 1819 год) и сердито раскрыл наугад.

А Горьке на этот раз, кажется, хотелось поговорить. Он спросил:

— Ты к политинформации подготовился?

— А чего к ней готовиться? — откликнулся Журка. — Газеты посмотрел. Все равно ничего нового. В Африке воюют, в Южной Америке воюют, в Италии вокзалы взрывают, в Ирландии по демонстрациям стреляют. Израиль опять лезет на всех и бомбит… Даже тошно. Телевизор смотришь — там тоже: бах, бах! Иногда думаешь: взрослые люди, а чем занимаются. Будто на земле другого дела нет, как друг друга стрелять и резать.

— Люди всегда воевали. Еще с древних времен, — сказал Горька наставительно.

— Ну, вот именно. И до сих пор не поумнели… Когда один человек умирает, и то сколько горя. А тут сразу — трах, трах! — целые тысячи. Или даже миллионы…

— А если война справедливая! Если на тебя нападают!

— Вот я и говорю про тех, кто нападает. Чего им надо? Психи какие-то… Если «Синие молнии» и «Тигры» воюют, это ладно, потому что понарошку. Для интереса… Да и то, когда тебя расстреливать повели, ты вон как заметался. А если по правде?

— Чего ты такие разговоры сегодня завел? — недовольно сказал Горька.

— А ты сам спросил про политинформацию… Тебе хорошо, готовиться не надо. А я уже третий раз. И зачем только Маргарита меня политинформатором назначила…

— Потому что рассказываешь интересно.

— А я больше не буду интересно… Надо по очереди, а она все на меня. Пионерское поручение! Если по правилам, то классный руководитель не имеет права пионерские поручения давать, он ведь не вожатый. Нам это еще в третьем классе объясняли.

Горька сказал с коротким зевком:

— С Маргаритой мы еще хлебнем.

— Ну уж, хлебнем, — заступился Журка. — Обыкновенная. Как все учителя… Вот Виктор Борисович — тот в самом деле вредный. Как заорет…

Журка даже поежился, вспомнив завуча Виктора Борисовича — сухого, с аккуратным пробором и маленьким ртом, съеженным, как высохшая розочка.

— Витенька — просто псих, — сказал Горька. — Маргарита хуже.

— Почему?

— Сам увидишь.

— Ты на нее злишься, что не дала нам на одну парту сесть, — проницательно заметил Журка.

— Ну и злюсь… Ты-то, конечно, не злишься. Тебе с Иркой — в самый раз.

— Я же не виноват, что у Маргариты такое правило: мальчик с девочкой, — недовольно сказал Журка.

— Дурацкое правило. Как в первом классе… Да еще в каждом кабинете проверяет: все ли на своих местах… Да ладно, мне и с Лидкой Синявиной неплохо. Не ябедничает, если подеремся, и списывать дает… А Ирка тебе не надоедает?

— Как это? — удивился Журка.

— Ну как… Полдня за одной партой, да потом ты еще дома у нее торчишь…

— Я не торчу, а делом занят, — хмуро сказал Журка. — Ты же видел, ее папа картину пишет.