Журавленок и молнии (с илл.) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 55

Иринка проговорила с виноватой ноткой:

— Я не знала… Но догадывалась, что она для тебя чем-то дорогая, эта ленточка.

«Завтра я подарю ее тебе, — с печалью и ласковостью подумал Журка. — Вот приду такой же, как тогда, „желтенький“, чтобы все было, будто первый раз, отпорю ее от кармана и отдам… Пусть. Ромка не обиделся бы…»

Но он ничего не сказал. Он посмотрел сбоку на Иринку, увидел ее щеку, освещенную отблеском вечерних облаков, вздрагивающие от ветерка волосы, весь ее курносый профиль с печально приоткрытыми губами. И тут же Иринка повернулась к нему. И глаза у нее были жалобные и беззащитные. «Стоим тут, разговариваем о пустяках, будто ничего не случилось. А на самом деле… Что же делать?»

Журка не знал, что делать. И он сказал внутренне беспомощно, а внешне бодро и спокойно:

— Ничего. Завтра у нас еще целый день. Давай завтра, как в первый раз, облазим весь парк. Ладно?

— Ладно, — послушно сказала Иринка.

Они взялись за руки и стали спускаться среди зеленой и позолоченной солнцем травы.

Журка проводил Иринку до ее подъезда. Они помахали друг другу и разошлись. А через десять шагов Журка остановился. Как перед стенкой. Остановился от резкого и холодного ощущения вины. Будто он в чем-то обманул Иринку. Обманул, и она знает об этом, а он уходит с фальшивой беззаботностью.

Но в чем он виноват? Может, это просто печаль расставания? Нет, какая-то вина. Не сегодняшняя, а вообще. Журка не мог объяснить словами, но чувствовал: было что-то не так. Словно до сих пор у них была еще не дружба, а предисловие к настоящей дружбе.

Но почему? Ведь они каждый день были вместе, доверяли друг другу все свои тайны. И радостные, и горькие… Только… если Иринка доверяла, он разве всегда понимал их до конца? Может, и понимал, но сколько раз говорил себе: «А может, все обойдется. Может, все еще будет хорошо…»

Не обошлось. Не будет… И ничего уже не исправить, остался всего один день…

Журка оглянулся. Иринка стояла у подъезда, не уходила, смотрела вслед. И тогда Журка пошел назад. И она пошла — ему навстречу. И вдруг легко вскочила на бетонный брус, который отгораживал асфальт от газона. Журка со сбившимся, застукавшим сердцем тоже встал на поребрик. И они сошлись на этой узкой бетонной балке, взяли друг друга за руки, смущенно глянули исподлобья, осторожно коснулись друг друга лбами.

— Му-у, — тихонько и виновато сказал Журка.

Иринка ласково засмеялась, и Журка вздохнул с облегчением. Они спрыгнули с поребрика.

— Я тебе завтра скажу… про многое, — пообещал Журка, хотя не знал еще толком, о чем скажет.

Иринка серьезно ответила:

— Я тоже.

А завтра все было не так. Завтра — на одной напряженной ноте выл мотор, и КамАЗ летел по кольцевой дороге, как тяжелый спутник по орбите. И Журка, подавшись к ветровому стеклу, каждой клеточкой, каждой жилкой рвался вперед.

Скорее, скорее, скорее!

…Утром все начиналось, как было задумано. Журка с мамой разыскали прошлогоднюю одежду, в которой он был с Иринкой на качелях, на картине «Летний день». Пускай будет все-все, как прошлым хорошим летом. (Только старенькие кроссовки оказались малы, и пришлось надеть новые сандалеты.) Журка положил в нагрудный кармашек завернутое бритвенное лезвие. Потом повел глазами по полкам. Какую книжку подарить вместе с ленточкой Иринке? Наверно, «Олаудаха». Они с Иринкой столько вечеров сидели над этой книгой, придумывали рассказ для сбора…

Он уже совсем собрался бежать к Брандуковым, и тут его кольнула совесть: а Горька?

Горьку надо было позвать. Нехорошо получится, если Журка уйдет к Иринке один. Горька — он тоже их друг. Но… если будет Горька, разве с Иринкой поговоришь о важном? Разве побродишь спокойно по тем парковым закоулкам, где бродили в первый день знакомства? Разве помолчишь, если захочется помолчать о чем-то знакомом и понятном? Горька хороший. Но он будет болтать, неуклюже шутить — специально, чтобы разогнать печаль прощания. А ее не надо разгонять. Ни к чему. Просто нельзя…

Журка нерешительно затоптался у двери. Что же делать? И тут же успокоил совесть (не совсем успокоил, но приглушил) тем, что сначала пойдет к Иринке один, а под вечер они вместе зайдут к Горьке.

Но пока он топтался, мама вспомнила, что надо сходить за хлебом.

— Сбегай, Журка, это недолго. А то я с обедом не управлюсь…

Не спорить же. Он побежал, помахивая легкой плетеной сумкой и прыгая через тени тополей. Тени были теперь курчавые — на обрезанных сучьях дрожали от ветерка молодые, но частые листья. А Журкина тонкорукая и тонконогая тень была быстрая, ловкая, нетерпеливая. Иногда она даже обгоняла Журку, а когда он высоко подпрыгивал, отрывалась и улетала к заборам.

Журка вдруг понял, что ему ни капельки не грустно. Может быть, потому, что утро было очень солнечное и синее. А может быть, оттого, что если бежишь вот так наперегонки с тенью, то печальные мысли не могут за тобой угнаться. Да и надо ли сильно грустить? Конечно, плохо, что Иринка уезжает, но дружба-то не кончается. И они еще тысячу раз встретятся. И будет еще много хороших дней.

К маленькой булочной на углу Парковой и Красноармейской Журка подошел совсем веселый. Там как раз подъехал фургон, и продавщицы принимали лотки с батонами и караваями. Но эта задержка не испортила Журке настроения. Он посидел на штакетнике перед магазином (солнце жарило плечи), дождался, когда станут торговать, купил батон и половинку украинского хлеба, а на сдачу — посыпанный сахарной пудрой рогалик. Чтобы сжевать по дороге домой.

Вернулся он через полчаса.

Но как много значат иногда полчаса!

Журка не стал звонить, открыл дверь своим ключом. Поставил сумку в кухне, шагнул в свою комнату… и увидел себя. Как в зеркале. Но это было не зеркало, потому что рядом с ним, с Журкой, стоящим на доске качелей, сидела Иринка. Это была картина «Летний день».

Она стояла на тахте, прислоненная к стеллажу.

Зачем она здесь? Резкая тревога сразу обожгла Журку. Вошла мама. Журка глянул на нее с нетерпением: что случилось? Мама сказала как-то виновато:

— Иринка заезжала со своим папой. У них что-то изменилось, они улетают прямо сейчас.

— Что изменилось, почему? — беспомощно спросил Журка.

— Я не знаю точно, они очень торопились… Игорь Дмитриевич получил какое-то письмо, ему завтра надо быть во Владимире. Поэтому они сейчас самолетом до Москвы, а там по железной дороге до Владимира, это недалеко… А Вера Вячеславовна поедет завтра поездом, с вещами…

«Ему надо скорее, а Иринке-то зачем? — думал Журка. — А, ну, конечно, они с матерью не захотели отпускать отца одного. У него сердце и вообще… И чего меня понесло ни раньше, ни позже в булочную?» Эти мысли проскакивали какими-то равнодушными серыми строчками, будто думал кто-то другой. А Журка… Он стремительно тонул в прихлынувшей тоске. Неужели это он совсем недавно скакал по улице, беззаботный и почти веселый? Сейчас не было ничего, кроме едкой тоски и обиды на дикую несправедливость. Почему все так нелепо? Почему именно в эти полчаса? Зачем кому-то понадобилось отнимать у него и у Иринки этот последний день?

— Они очень жалели, что тебя нет, — сказала мама. — Но ждать было нельзя, они торопились, на такси заехали… А картину подарили нам на память. Такая прелесть, верно?

— Ну при чем здесь прелесть? — с болью откликнулся Журка. — Я же ничего не успел…

Мама поняла.

— Что же делать, Журавушка…

Что делать? Самолет улетает не сразу. Сначала регистрация билетов, потом очередь у выхода на поле. Журка летал, знает! Если уговорить маму схватить на улице такси… Но разве схватишь его здесь, далеко от центра, да еще в выходной день? Это если только счастливый случай…

Но делать что-то надо. Журка чувствовал с нарастающим отчаянием, что, если не скажет Иринке хотя бы несколько слов, если не отдаст ленточку с надписью «Виндроуз» и книгу, если не махнет вслед самолету, что-то очень надломится в жизни.