Прогулка вчетвером - Биленкин Дмитрий Александрович. Страница 3
Он отстал на два шага и смотрел, как идут его дети. Они шли рядком в поблёскивающих скафандрах, два шагающих металлических домика, один повыше, другой пониже, а так — неразличимые. Он быстро нагнал их, обнял, прижав к себе.
— Что, папа?
Ничего, просто ему хотелось услышать их голос.
— Оглянитесь, — сказал он.
Они оглянулись.
— Видите наши следы?
Конечно, их нельзя было не заметить: следы рубчатых подошв цепочкой тянулись до горизонта.
— Они не сотрутся, — сказал Шелест. — Они будут тут… Может быть, миллионы лет. Вы знаете это?
Он хотел сказать: “Вы чувствуете это?”, но передумал, потому что не был уверен, поймут ли его.
Олежка кивнул.
— Ага… Но этого не будет.
— Их затопчут метеориты, — уточнил Тошка.
— Нет, — возразил брат. — Прежде их затопчут люди.
— Пожалуй, — только и смог выговорить Шелест.
Все-то они знали! Оборотная сторона бдения перед стереовизором: что-что, а информацию они впитывали, как губка воду. Ещё вопрос, у кого её больше — у них или у старца в каком-нибудь девятнадцатом веке. Вероятно, у них. А цена этому?
“Все не так, — с глухой досадой подумал Шелест. — Не то, и я не о том… А о чем? Ошибка, все надо было продумать заранее! И как показывать, и что им говорить…”
Мысль споткнулась. О чем он? Продумывать, планировать… общение с собственными детьми?! С сыновьями? Чтобы, значит, они, как когда-то, прижимаясь к его плечу, перебивали вопросами, чтобы он снова мог видеть их доверчивый и жадно-внимательный блеск глаз? Чувствовал себя самым-самым (после мамы) необходимым человеком, кладезем ума и знаний? Чтобы исчез тот лишний, что поселился меж ними, чтобы только он, отец, одарял их своим пониманием всего на свете? Не ради ли этого он затеял все?
И вот они на Луне, никого больше нет, дети с ним, только с ним — и что дальше? Не только тела, их души в скафандре. Окажись рядом свежий человек, что бы он сказал о внутреннем мире этих двоих? Ну, уравновешенные, ну, замкнутые, малоэмоциональные… Что ещё?
Похожие друг на друга. Усреднённые.
Шелест вздрогнул, даже обернулся, словно кто-то мог подслушать его мысль. А что, если… Ещё никогда не было такого могучего, такого всеобщего воспитателя, как стерео. Никогда. Даже в эпоху гипнотического, как тогда казалось, на деле примитивного телевидения. Впрочем, уже в те годы возникло слово “теледети”. Может быть, происходит даже не усреднение, а свёртка психики. Так, как это бывает при гигантской силе тяготения; околозвёздное пространство схлопывается, замыкается само на себя, окукливается “чёрной дырой”, которая и принадлежит этому миру, и находится вне его. И коль скоро в жизни возник сверхмощный источник психологического притяжения, если личность не может вырваться из этого поля, а, наоборот, все более поглощается им, то…
Шелест споткнулся, горизонт качнулся перед его глазами. “Нег, — мысленно вскрикнул он. — Нет, нет, нет!” Разве он сам не из поколения “теледетей”? Вдобавок, если его панические рассуждения верны, то люди все более должны походить на песчинки, гладкие, скатанные и неразличимые. Тогда и расцвет личности, между прочим, надо искать в прошлом, где-нибудь среди толп обездоленных и молящихся.
Но разве можно сравнить?!
Шелест медленно перевёл дух. Дети шли, не оглядываясь, длинные отброшенные ими тени то сходились, то размыкались, как лезвия огромных чёрных ножниц. Оказывается, ребята нашли занятие: они пинали камешки, которые отлетали так далеко, что, упав, становились неразличимыми.
Местность — давно пора! — стала меняться. Горизонт как бы приподнимался, они шли, шли, а он поднимался все круче, пока вдруг не разверзся у ног обрывом.
Все трое остановились. Кратер был залит тенью, над ней сверкали иззубрины скал. Шелест, не отрываясь, смотрел на пламенеющие скалы, на тень, куда можно было кануть, как в воду. Белое и чёрное, ничего больше, но это место всегда волновало Шелеста. Оно обладало свойством, которое не мог выразить и передать никакой объектив, ибо стоило раздразнить воображение, как глаз начинал видеть несусветное и разное. Мрак твердел, сверкающий камень скал, наоборот, обретал лёгкость огня, и тогда казалось, что тёмный покров лунных бездн охвачен языками мертвенно-белого пламени. Но так же легко и внезапно все выворачивалось наизнанку: скалы из огненных и невесомых превращались в сверкающие, навечно вмороженные в толщу мрака льдины. Одно видение накладывалось на другое, льды пылали, огонь искрился морозным блеском, все мешалось, уже не было неподвижности, твердь трепетала языками пожара, а тень змеилась течениями, которые возносили над чернотой то ли айсберги, то ли раскалённые глыбы лавы. Непросто, непросто человеку было вернуться в состояние, когда все выглядит таким, каким оно есть: внизу самая обычная, рябая от бликов тень, а над ней ярко освещённые, щербатые, тоже обычные скалы.
Шелест долго стоял зачарованный. Все заботы отошли далеко, стали мелкими и ничтожными. Наплывом, без горечи, думалось и о том, что дети уже не те, уходят, и он сам им все менее нужен. Что ж! Дети растут, отдаляются, так было всегда, теперь это ускорилось, и не могло быть иначе, потому что ускорилась жизнь. Смел ли он в своём детстве мечтать о подобной, запросто, прогулке на Луну? Но если фантастика, не успеешь оглянуться, становится явью, то поколения, как никогда прежде, должны отличаться друг от друга. Иначе все замрёт в таком вот лунном оцепенении. Как замер он сам, как замерли дети…
Дети?
Он очнулся. Не веря глазам, огляделся. Никого не было рядом, никто не стоял по^ди, дети ушли бесшумно. Цепочка крадущихся следов, огибая скалу, вела по пологому скату вниз.
Шелест задохнулся от растерянности, испуга, гнева.
— Олег, Антон!…
Слова канули в беззвучие.
— Олег, Антон!!!
Он ринулся вниз. И услышал приглушённый смех.
Тогда он все вспомнил и понял. Не он ли ещё на Земле обещал детям эту вечную как мир игру, посулил её именно здесь, в кратере, в лунных тенях?
Но игра по подсказке и на поводке — уже не игра, что угодно, только не игра.
Снова раздался прерывистый смех.
— Ищи нас, папа, ищи…
Только на Луне можно не опасаться, что голос выдаст место, где ты спрятался. И только лунные тени позволяли стать невидимкой в пределах взгляда того, кто ищет.
— Ау, папа, мы здесь!…
Шелест перевёл дыхание. Их следовало выбранить за самоволие, но… Тот, посторонний, не мог участвовать в этой игре, ни в какой игре, где требовались смётка, изобретательность, общность.
И вообще человек начинается со слова “сам”.
— Раз, два, три, четыре, пять! — звонко, как в детстве, закричал Шелест. — Я иду искать!…