Птица - Демыкина Галина Александровна. Страница 10

Хотелось бы кормить ее с ложечки кашей, читать глуповатые детские книжки, укладывать в кроватку.

Люсе хотелось иметь сестренку. Владеть этой радостью. Но и здесь ниточки не сходились. И как он мог, как мог вчера не вернуться к ним?

Женщина говорила так:

— А я бы все же хотела побеседовать с ней. Если она умна…

— Дело не в одном уме, — мягко перебила Тамара. — Тут соединение сложное и, я бы сказала, изящное.

— Но, видите ли, мы с вами — представители разных сторон. У нас разные задачи.

— К сожалению, — вздохнула Тамара.

Люся стояла возле чугунной калитки за кустами, она еще глядела вслед сестренке, хотя та уже скрылась в своем девятиэтажном. А эти две женщины сели на скамейку в больничном саду, совсем неподалеку. Их почти не было видно, так же как им не было видно Люси. Ей вовсе не надо было слушать разговора, тем более что у нее было ни на чем не основанное подозрение, будто эти слова касаются ее.

— Ну хорошо, — между тем говорила женщина, — пусть даже она достойная из достойных, допустим. Но почему ей под ноги надо бросать судьбу? Ведь вы же понимаете, как все будет сложно, если он не поступит.

— Конечно, трудней, — согласилась Тамара. — Но разве это судьба? Поступит на два года позже. Судьба это — вот. Видите мое лицо? Это судьба: болезнь, жизнь и смерть. И любовь — из этой же категории. И доброта, и душевная щедрость. — Вдруг голос ее зазвенел, будто порвалась струна. — У вас очень хороший сын. Ведь быть хорошим — тоже чего-то стоит. Или вы предпочли бы другое?

— Вернемся к началу разговора, — сказала вместо ответа женщина. — Я обещаю вам то, чего не хотела обещать вначале: я не буду говорить с ней. И не потому, что вы меня убедили. Просто отсюда, из этого замкнутого мирка, все видится иначе, чем там, в большой жизни. Она, как и вы, не поймет меня.

— Здесь немного отходит суетность, — грустно сказала Тамара. — А букет можете оставить мне.

Люся видела, как высокая статная женщина поднялась со скамьи, протянула руку Тамаре и быстро зашагала по дорожке. Незнакомая женщина. Мало ли о ком могли они говорить? Может, о Тамариной дочке, которая сейчас где-то со студентами-филологами в экспедиции? Может быть и так.

Тамара положила на колени букет, отличный летний букет — ярко-красные гвоздики и воздушная темно-зеленая травка. Люсе было хорошо видно широкое, нездорово раздавшееся в кости лицо Тамары, с желтой кожей, отечными кругами возле глаз. Болезнь пока щадила ее: нос был просто крупным, и подбородок тоже. Но это — другое, не ее лицо, — Тамара показывала прежнюю карточку. И руки не ее — они стали широкими, с расплющенными пальцами.

У Тамары яркие серые глаза в четких, жестких ресницах. И глядят они внимательно. Она вникает. Ей говоришь — она вникает. И смеется хорошо. А сейчас ей грустно. Нет, не грустно — тяжело. Люся знает, о чем, вернее, о ком она думает. Почему, в самом деле, он не навестил ее вчера? Как это можно? Люся не знает, удобно ли сейчас подойти к Тамаре. И все же делает шаг в ее сторону, но застывает, и теперь уже деться некуда: от больничного корпуса по дорожке бежит Тамарин муж — Петя. Он — военный, капитан, четыре звездочки на погонах. Узкоплечий, узколицый, невзрачный, он удивительно не глядится рядом с женой. Петя с размаху плюхается на скамейку, обнимает Тамару:

— Томик, Тамура! Ты, наверное, волновалась?

— Нет, я не волновалась, — говорит она спокойно. Не холодно, а спокойно.

— Ты сердишься?

— Да что ты.

— Томка, я работал. А сегодня отгул. Я звонил и не смог дозвониться.

— Я верю, верю. Петя, знаешь, я хочу отпустить тебя.

— Этого я и боялся! — Руки его падают, весь он сражение сникает. — Ничего не осталось ко мне, да? Ничегошеньки?

— Все осталось, мой милый. — Она ласково проводит широкой ладонью по его молодым волосам. — И я хочу, чтобы ничего не портилось. Мне лучше не ждать, не надеяться, пойми меня. Я не из альтруизма. Мне самой так легче.

И вдруг Петя резко вскакивает, поднимает руку, как для удара. Так, по крайней мере, кажется Люське. Но он не опускает руки. Он нелепо тянет ее вверх, и вдруг тихо, но нервно, как-то истошно произносит:

— Я клянусь! Я клянусь! Никогда не огорчу тебя. Никогда не отклонюсь ни на полградуса. Навечно. Навечно. До смерти нашей!

— Тише, — просит Тамара. Она тоже поднимается, обнимает его, и они стоят так некоторое время. Потом объятия распадаются. Он галантно усаживает Тамару на скамейку, из нагрудного кармана вынимает кольцо и надевает на ее ставший широким палец. И кольцо подходит. Дальше следует большой кулон на широкой цепи.

— Тамура-сан, — говорит он уже весело, — мы обручаемся заново. — Потом он отбрасывает шутливую торжественность и добавляет тихо: — Эти восемь лет мы жили дружно. Но теперь я постараюсь сделать тебя счастливой.

Люська глядела, как эти двое идут, обнявшись. Она, Люська, поверила невзрачному Пете, который был ей не очень-то симпатичен, и почувствовала благодарность. Будто он поддержал в ней самой что-то, что пустило ростки, но никак еще не могло пробиться. «Тамура-сан, — твердила она. — Тамура-сан». И как он почувствовал, догадался, что это, только это и нужно Тамаре. «Клянусь!» Хм, «клянусь!». Вот это интуиция! Ай да Петя! Ай да капитан!

Люська выбралась наконец из своего укрытия. Она пошла дальней дорожкой, вдоль соседнего корпуса и все улыбалась благодарно.

Потом ее охватило странное беспокойство, какого она не знала прежде. Ей захотелось плакать, кричать, бежать куда-то. Руки задрожали, деревья и дома расплылись. Она села на крыльцо чужого корпуса.

— Здесь нельзя сидеть, есть скамеечки, — как сквозь туман услышала она. — Что с тобой, девочка?

Но Люся не видела наклонившегося к ней лица, вернее, оно маячило, отплывало, и отвечать было некому. И пошли звенеть колокольчики, и где-то рядом, прямо по траве, помчались сани. Лошади были серые, прозрачные, как тени, а сквозь все это просвечивали деревья и кусты, и надо было идти куда-то, спешить, и она встала на нетвердые ноги и пошла, пошла к своему корпусу, а кто-то держал ее под руку, а потом уже не стало ничего.

Бабушка Вера сидела в своих подушках, аккуратно причесанная, торжественная. Перед кроватью, на коротеньком кухонном столе, сладко дышал пирог, были расставлены чашки, конфеты в вазочке. Вокруг стола сидели соседки. Забежали на минутку и так остались.

— Чего это ты, бабка, пируешь? Мы думали — случилось что, раз ты за нами послала.

— Что ж, только и горевать?

И она сообщила шепотом:

— Митя к Нюрке моей вернулся.

— Ну?

— Вот хоть верь, хоть нет! Теперь квартиру вместе строят, переедут. И Люську возьмут.

— А ты?

— А я здесь доживу. Куда меня волочить. Да и в новой-то квартире разводить грязь нечего. Нюрка с Люсей приходить будут, обиходят.

— И мы поможем.

— Вот и ладно. Давайте-ка чаю выпьем на радостях. А уж пироги Нюрка печет — дай бог!

— А где она сама-то?

— На работе. Во вторую смену пошла.

— Все стрижет?

— А как же. Дело прибыльное. И Люсю, скажу вам, научила. Такие прически крутит! Как поправится — тоже работать пойдет.

— Пускай нас украсит, а?

— И вас, и вас. А как же?

Алексей пришел, когда Люся спала. Она прежде не спала в это время.

— Ей хуже? — спросил он у той самой молодой красивой сестры, Оли.

— Знаешь, Алеша, — сказала она доверительно, — теперь за ней очень смотреть надо. В больнице вот и то гипогликемическая кома случилась. А ведь ей врач говорил — без сахара не выходи.

— Но ей же нельзя сладкого.

Сестричка поманила его из палаты к своему столу, усадила рядом.

— Слушай, ты ее хорошо знаешь?

— Конечно. Ведь я брат.

— Ну, хватит врать. Это ты другим говори. Знаешь, Алеш, ты мне сперва так понравился, ну, думаю, отобью. Ведь я красивей. А потом гляжу — нет, у нее не отобьешь. Как она отдышалась да стала тут прыгать и смеяться… В общем, она девчонка очень интересная. Живая. Но только чудная.