Каникулы Кроша - Рыбаков Анатолий Наумович. Страница 15
У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и, следовательно, имеет право первым пригласить ее.
– Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
– Красота! Возьмешь билеты на троих.
– Почему я должен брать билеты на троих?
– Ты при деньгах.
– Мы собирались пойти вдвоем.
– Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, – объявил Шмаков.
– То, что ты целыми днями отираешься у ее прилавка, еще ничего не доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
– Мальчик, куда ты лезешь?
– Имею основания так предполагать.
– Может быть, спросим у нее самой?
– Хоть сейчас.
Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
...Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому, как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала, смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно, болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже небрежно, как далеким знакомым.
– Что за фрукт? – спросил Шмаков Петр.
– Брат, – ответил я, не задумываясь.
– У нее есть брат?
– Даже три, – объявил я, окончательно подавив Шмакова своей осведомленностью. – Как поступим?
– Что ж, при брате, неудобно при брате.
– Мне лично все равно, могу и при брате.
– Неудобно, – повторил Шмаков, – отложим.
– Если ты этого хочешь, пожалуйста, – согласился я.
18
Полная неожиданность. Веэн остался мной доволен. Ходил по комнате, потирал руки и говорил Косте и Игорю:
– Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно... А мальчика с книгой нет?
– Я не видел.
Костя и бровью не повел.
– У тебя есть возможность еще раз проверить, – сказал Веэн, – пойдешь к нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
– Он хороший художник? – спросил я.
Веэн состроил гримасу:
– Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нем писать. Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство – не искусство. Талант требует признания, иначе он хиреет.
– Разве нет художников, получивших признание после смерти? – спросил я.
– Таких художников нет, – категорически объявил Веэн. – После смерти можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого признания, не получишь его и после смерти.
– Но он еще сравнительно молодой.
– Как сказать... Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не собиратель, собиратели – мы. Каждая коллекция – эпоха, каждый великий художник – эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао – это будут коллекции мирового класса.
– Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, – предположил я.
– Краснухин собирает между прочим, – с раздражением ответил Веэн, – а для меня это – главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное право на моей стороне. А ты как думаешь? – неожиданно спросил он меня.
– Я плохо разбираюсь в этом, – ответил я уклончиво.
– Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой – это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
– Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, – продолжал Веэн. – У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело – познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
– Пойдешь к Краснухину вот с этим.
Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что бамбук сейчас упадет, доживает последние минуты. Чем достигалось такое ощущение – не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым и стройным. Поразительное искусство – эти нэцкэ, могучие художники их создавали.
– Это уже что-то, – говорил Веэн, любуясь нэцкэ. – Краснухин ее, несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет, что у него есть, так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя с деньгами?
– У меня есть.
– Ты ведь теперь один, – улыбаясь, сказал Веэн. – Если оскудеешь, приходи. Тарелка супа всегда найдется.
Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
– Кто куда, а я в парикмахерскую, – сказал Игорь.
– В какую? – спросил я.
– В салон, где еще можно прилично постричься! – Он критически осмотрел мою голову. – И тебе не мешает.
Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал, какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
– Я стригусь у Павла Ивановича, – сказал Игорь, – знаю всех мастеров, и все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнешь ему полтинник.
– Встретимся, как договорились, – сказал Костя.
– Ку-ку, – ответил Игорь.
Как они договорились, я не стал спрашивать – не хотел первый заговаривать с Костей. Что касается «ку-ку», то у Игоря оно означало «до свидания».
Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло хорошим одеколоном. Мастера – пожилые, важные, похожие на профессоров – работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся пошевелиться. Он меня о чем-то спросил, я не разобрал, что именно, а переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что делать. И я неопределенно протянул «ага».
Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской. Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел, стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом, смочил одеколоном и сделал повязку.
Принесли прибор для бритья. Я еще ни разу не брился. На щеках у меня пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно из-за него девушки относятся ко мне несерьезно. И мелкие дурацкие прыщики. Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел, решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.