Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.] - Клепов Василий Степанович. Страница 61

Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалось, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:

— Кто здесь?

— Тише! Не кричи зря!

Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:

— Ты — гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!

— Послушай, Белка! — пытался я остановить ее.

— Я тебе больше не Белка, — ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.

Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.

— Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…

И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.

— Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!

— Вот те на! — удивился я. — Зачем же ты меня отдубасила?

Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:

— Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!

Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.

— Что это такое? — спросила она, ловя в темноте букет.

— Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…

— Спасибо, Вася!

Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.

Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.

— Я это сделаю, Молокоед, — сказала Нюра. — Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.

— Сигнал дам… Не беспокойся, — улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я сзывал когда-то с балкона своих товарищей.

Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка — и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.

— Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?

— Какой?

— А помните я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?

— Я-то помню, но другие все забыли, — горько ответил он.

— Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый.

Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:

— Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.

— И побежите? — радостно спросил я.

— Возможно. — Мне показалось: в темноте он улыбнулся. — Когда потребуются тебе мои услуги?

— Скоро, Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…

— Ты прав, Василь. Бегите скорее — поможем.

Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.

БАЛ

Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому — начальнику концлагеря.

Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.

Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель — Рудольф — сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.

Когда мы вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.

Мы долго слышали шум и музыку из барского дома. Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.

Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Чудесные голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.

Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его…

Бухнувшись на диван, обер-лейтенант еле ворочал языком:

— Дядя Фриц говорил… ты — хороший музыкант… Может, нам сыграешь?

Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.

Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавой рубашке.

Все стихли и уставились на меня, точно я был какой знаменитостью. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.

Очевидно, до этого о нас, русских, здесь, в этой комнате, уже говорили.

Я сел за рояль и перелистал лежавшие на нем ноты. Все оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстроты.

Я пробежался пальцами по клавиатуре и от того, что давно уже не прикасался к роялю, мне сдавило дыхание.

«Что бы такое сыграть?» — перебирал я клавиши.

Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!

— Хотите Мендельсона? — спросил я, повертываясь к Рудольфу.

— Это — еврей?

— Что вы! — удивился я. — Это же ваш великий композитор.

Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо и никакие ноты мне не требовались. Играл с наслаждением, упиваясь чудесными звуками, и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов и криков «бис». За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.

— Ой, какой ты молодец! — чуть не плача, говорила толстушка. — Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики артисты. Например, Буся Гольдштейн…

— Роза! — строго окликнул девчонку женский голос. — Как тебе не стыдно! Он же — еврей!

— Ах да, извини, мама! Сыграй еще что-нибудь.

— Шотландскую заст-тольн-ную! — едва выговорил Рудольф.

Он, должно быть, думал, что у него хороший голос и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей мне стакан…», наливает и тут же пьет. И так — после каждого куплета.

Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песнь. В конце-концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялись галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.

Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную образину Рудольфа.

— Играй! — стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернув покрасневшую морду к гостям, провозгласил — Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?

«Ага! — подумал я. — Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.