Выстрел с монитора (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 43
Вскоре Альбин с отцом и матерью уехал из Руты. Корнелий опять лежал с разболевшейся ногой, когда Альбин зашел попрощатьсй. Расставание получилось скомканным. Корнелию казалось, что Альбин догадывается о его трусости. И еще о трусости в классе. Тогда ведь вспыхнула мысль — вскочить и крикнуть: «Я тоже хотел с Альбином в зонг, только из–за ноги не смог!»
После этого легче было бы жить.
Но не посмел. И успокаивал себя здравой мыслью: это же ничем ему не поможет.
— Может, будущим летом приедем на старую дачу, — неловко сказал Альбин.
— Ага… приезжай, — выдавил Корнелий. Он смотрел не в глаза Альбину, а на значок. Маленькая линза с буквой «С» блестела на дорожной курточке.
— Надо ехать… Пока… — сказал Альбин.
…Почему это помнится больше всего? Разве и до той поры и потом не трусил Корнелий, не юлил? Разве (если совсем честно говорить) не предавал? Этот случай с Готическим кварталом — разве порядочный поступок? Да и других «эпизодов» хватало в биографии.
Так почему же помнится Альбин?
«Потому что других я никого не любил», — подумал Корнелий. А Хальку он любил по–настоящему. Так, как, наверно, любят брата в тех редких семьях, где бывает двое, а то и больше детей… «Потому что, когда я предал его, я предал себя…»
После этого школьная жизнь вспоминалась смутно и одинаково. Мулей он больше не был. Но страх все равно жил в нем — страх перед одноклассниками, учителями, экзаменами… Потом страх перед начальством. Страх плохо сделать работу. Страх потерять благоустроенное бытие…
Ну и что теперь?
…А инспектор Мук, ныряя к столу слюнявым лицом, подвел итог какой–то своей исповеди:
— Ну и что? Все едино… Проблевали мы свою жизнь, просопливели. Что была, что не была…
Волна холодной, ровной злости прошла вдруг по Корнелию, обдала голову. Он откинулся к спинке стула.
— Послушай, инспектор… Ты латинский шрифт когда–нибудь учил?
— М–м… че–во?
— Латинским шрифтом твое имя с какой буквы пишется?
Слегка трезвея от необычности вопроса, Альбин Мук произнес:
— С… какой… Конечно, с «А». По–всякому с «А». — И добавил с ноткой самодовольства: — Да. А ты думал что?
— Вот и хорошо…
То, что имя этого Альбина пишется не так, как у того, у Халька, доставило Корнелию хотя и короткую, но ощутимую радость.
Почему? Какое значение это имело теперь? Корнелий, шатнувшись, встал.
— Пойду я. Ну тебя…
И через минуту упал в камере на казенное одеяло.
СТЕНА
Проснулся Корнелий поздно. Вопреки вчерашним ожиданиям, голова была ясная. Никаких последствий ночного «сидения». И все четко помнилось — что было позавчера и вчера и что будет дальше. Очень ркоро — завтра!
Но в этой мысли не было паники! Была тяжкая притерпелость.
Корнелий спал ничком, а теперь повернулся на спину. Стеклянные створки окна за решеткой были открыты. Сквозь железные завитушки доносился шелест клена и птичье чвирканье. И воздух был свежий, хороший. Идиллия…
«Так он встретил свой последний день жизни», — с неожиданной язвительностью подумал Корнелий.
Впрочем, завтра будет еще день. Но уже не полный, без вечера. Придет этот… как его… исполнитель (ох ты, дипломатия тюремных терминов), и — кранты…
Корнелий поймал себя, что в мыслях его проскакивают интонации и выражения Рибалтера. И сразу вспомнил его длинное лицо, язвительный рот, желтые глазки и голый череп. И неповторимые уши Рибалтера. Они большие, плотно прижатые к голове, но с отогнутыми, торчащими, будто крылышки, верхними краями.
С чего он вспомнился? Больше некому, что ли?.. А кому еще? Разве были друзья? Кто?
С Рибалтером они хотя и ругались и громко обвиняли друг друга во всяких грехах (часто всерьез), но какой–то ниточкой были вроде бы связаны. Или это сейчас так кажется?
«Надеешься найти в том, что прожил, хоть что–то этакое светленькое?»
Да, не было в мыслях страха. Наверно, страх позже, придет, навалится опять глыбами, но сейчас Корнелий ощущал лишь печаль, разбавленную, как слабеньким уксусом, раздражением…
Забухали шаги, вошел незнакомый пожилой улан с висячими усами и унылым лицом. Поставил два судка.
— Вот, велено принести. Завтрак…
— А как поживают их благородие старший инспектор господин Мук? — неожиданно спросил его в спину Корнелий. — Не маются ли с похмелья–с?
Улан без удивления воспринял тон вопроса. Обернувшись, ответил так же:
— Маются. Домой поехали. Сказали, к обеду будут…
— Чудная простота нравов. Пастораль…
Несмотря на ясность в голове, тело болело, как после маневров на милицейских сборах. И было ощущение противной липкости оттого, что спал в одежде.
— Служивый, ванна есть в вашем заведении? Или душ хотя бы?
— Во дворе за конторой душевая, — буркнул улан. И удалился.
«А я ничего, я держусь. Я вполне…» — слегка самодовольно подумал Корнелий.
Постанывая, он поднялся, вышел во двор. Ох какое солнечное и ласково–прохладное было утро! Как в давние времена в дачном поселке на южной окраине Руты. В ту пору Корнелий, выскакивая из дома, замечал всякую мелочь. Как переливается радуга в капельке росы: чуть поведешь головой — и солнечная искра делается то алой, то лимонной, то фиолетовой… Как золотятся свежие щепки у недостроенной беседки. Как торопится в щель на крыльце черно–зеленый жук (и на спине у него тоже точка солнца)…
Может, в этой нехитрой радости созерцания как раз и есть смысл жизни?
Корнелий решил прожить последний день именно так. Он будет наблюдать за листьями, летучими семенами, облаками, букашками на травинках. За тем, как блестит консервная крышка в мусоре у забора. Как скачут воробьи… От всего этого он получит удовольствие — тихое и спокойное, какого не знал раньше.
Вот только надо принять душ да соскоблить с физиономии идиотскую щетину…
Однако по дороге к душевой Корнелия качнула мягкая, но сильная усталость. Не сопротивляясь ей, он сел в траву. Как раз там, где сидел вчера, у ящиков. От слабости он словно поплыл вместе с землей. Но это было без тошноты, без головокружения. Даже приятно. Потом Корнелий зацепился глазами за высокие облака, движение прекратилось, и он оказался как бы на крошечном травянистом островке, повисшем внутри голубой небесной сферы.
Облака неуловимо для глаза меняли форму, передвигались. От их желто–белых кудлатых боков отслаивались полупрозрачные пряди и таяли. Превращались в ничто.
«Как и мы…» — отрешенно подумал Корнелий. На миг опять мелькнуло лицо Рибалтера, но Корнелий не дал ему поиронизировать. Усилием воли прогнал из памяти.
Не хотелось уже думать ни о душе, ни о бритве. Хотелось просто сидеть вот так. И он будет сидеть. Куда ему спешить? Зачем?
«А ведь я почти счастлив, — подумал Корнелий. — Потому что, ежели разобраться, что такое счастье? Это жизнь без страха…»
Теперь ему нечего было бояться. По крайней мере, до того часа. Но это будет завтра. А сейчас ему абсолютно ничто не грозило: ни крах карьеры, ни болезни, ни вечная спешка, ни придирки Клавдии…
Последний раз сунулся в мысли Рибалтер. С пошлой своей шуткой: «Пока я чувствую себя прекрасно, лишь бы это подольше не кончалось», — заметил мистер Джонс, падая с телебашни…»
«Пошел вон», — поморщился Корнелий. И Рибалтер исчез, — видимо, навсегда. А Корнелий остался в голубой полудреме, где мысли таяли, как пряди облаков. И провел так, судя по всему, часа два или три.
И с большим неудовольствием, даже с болезненной отдачей услышал чьи–то шаги. И увидел над собою старшего инспектора Альбина Мука.
— Слышь, Корнелий… ты… это… давай пойдем… — Белесое лицо Альбина было деловитым и виноватым.
— Куда? — двинул губами Корнелий.
— Ну. .. это самое… Я привел его… Зашел в управление, в дежурную часть, а там кореш, старый знакомый. Я про тебя говорю ему: оставили, говорю, мужика маяться до понедельника… А то ведь я понимаю, как оно тебе. Да и у меня завтра отгул… А он говорит: есть дежурный практикант, он может…