Тайна трех неизвестных (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич. Страница 7

— Да-а-а, — махнул я рукой: не спрашивайте, мол, похвалиться нечем. И, выбравшись из сена, боком, пряча под рубахой аппарат, выскользнул мимо матери из сарая.

К Бардадыму! Скорее! Пока он не пришел сам. А то подумает, что я и вправду украл. Может, уговорю. Все ему объясню. Все начистоту. Там же, в аппарате, доказательство. Ой, только б вышло что-нибудь на пленке! Только бы вышло!

В голове у меня все вертелось, прыгало и переворачивалось…

Бардадым, фыркая, умывался во дворе у колодца.

Я тяжко вздохнул и решительно подошел к нему:

— Гриша!

Он поднял на меня мокрое лицо.

Я протянул ему аппарат:

— Бей, Гриша! Бей! Это я твой аппарат украл. Бей! — Я подставил ему свой нос и зажмурился, ожидая удара.

Но удара не последовало.

— Зачем брал? — пробасил Бардадым.

— Привидение ночью снимал… На Горбушиной могиле.

— Снял?

— Снял.

— Врё!..

— Во! — чиркнул я себя ладонью по шее.

— А ну, идем проявим.

— Идем, — пропищал я, еще не веря, что так легко отделался.

На ходу вытираясь полотенцем, Гриша повел меня в хлев, где у него была оборудована фотолаборатория.

Потом в полной темноте, хоть глаз выколи, он чем-то щелкал, шуршал пленкой, хлюпал в каких-то ванночках. Я только догадывался, что это он достает из аппарата пленку и закладывает в проявитель, промывает и снова закладывает уже в фиксаж.

Я с трепетом ждал.

Неужели ничего не будет?

Наконец он отпер двери хлева и вышел, держа в руках мокрую пленку. Он сразу поднес ее к глазам, разглядывая.

— Ну что? Что там? — так и подскочил я от нетерпения.

— Да цыц ты! — скривился он и начал щуриться, вглядываясь в пленку. И вдруг закричал: — Есть!.. Есть, черт подери!.. Разрази меня гром, что-то есть!.. Вот черт!..

Лицо его было по-детски растерянным.

— Дай! Дай! — схватил я его за руку.

И он — в другой раз уж обязательно дал бы мне за это затрещину — покорно нагнулся, показывая мне пленку.

Ой! Есть! Есть все-таки! Правда, не очень четко, даже очень нечетко, но есть! Виден белый силуэт Горбушиной часовни (негатив же!) и на нем темный силуэт — туловище, руки, а головы нет…

Меня сразу охватило такое чувство, что и передать не могу. Вот есть русское слово «восторг». Так вот, этот самый восторг меня и охватил. И мне показалось, что я стою уже не на земле, а на какой-то воздушной подушке (как некоторые современные корабли). И эта подушка растет и поднимает меня все выше и выше.

Ой, мама! Мамочка моя! Неужели это я совершил такое, чего никто на свете еще не делал: сфотографировал привидение, живое привидение сфотографировал!

— А ну рассказывай, как это было! Только не ври, а то… — Бардадым поднес к моему носу кулачище.

Но я спокойно отстранил его. Чего мне бояться? И чего мне врать?

Я рассказал Бардадыму все, как было, даже как наперебой храпели племянник-одессит и свинья.

— Чертовщина какая-то! Призрак! — пожал плечами Бардадым. — Какой, к бису, призрак? Нет никаких призраков! Какие могут быть привидения? Люди в космос летают, а ты — «призрак».

И тут я ему рассказал про теорию Антончика Мациевского о вполне научном превращении, так сказать, по закону физики разума и души человеческой в привидение.

— Чушь! — сказал Бардадым. — Околесицу какую-то несешь…

Но в глазах его не было уверенности. Скорее неуверенность и растерянность. Бардадым не был отличником. Он больше умел работать руками, чем головой. И задурить ему голову было нетрудно.

— А что ж это тогда, если не привидение? — спросил я.

— Леший его знает! Может, кто-нибудь переоделся, чтоб тебя напугать.

— А голову куда дел? Отрезал на время? И ног не было. Он будто в воздухе летал… Я же видел.

— Ну, вот пусть пленка высохнет, отпечатаем — будет виднее.

Внезапно из-за плетня высунулась голова Антончика Мациевского.

— А? Что? Есть что-нибудь? Есть? — криво усмехнулся он.

Я бросил на него убийственный взгляд и отвернулся.

— Ну чего ты? Чего? Меня мать не пустила. Честное слово! Что я, виноват? Заперли в хате. Клянусь!

Я молчал, не глядя на него. Тогда, обращаясь к Бардадыму, он снова спросил:

— Есть что-нибудь? Есть? Да? Гриша!

— Да, есть, — нехотя отозвался Бардадым. — Похоже на привидение, но кто его зна…

— Гриш, а Гриш… Можно я гляну? Ну покажи, Гришенька! Можно я гляну?

Он так просил, что даже у меня не хватило бы духу отказать ему.

— Иди, — сказал Бардадым. — Только смотри не залапай. Вот так бери, двумя пальцами за края.

Вытянув шею, Антончик благоговейно начал разглядывать пленку.

— У-у! Точно! У-у! Привидение!

И вдруг со всех ног бросился со двора.

— Ты куда?

— Я сейчас! — уже с улицы крикнул он.

Минут через десять у Бардадыма на дворе было полно народу. Все ребята с нашего конца сбежались сюда: и Вася Деркач, и Коля Кагарлицкий, и Степа Карафолька, и Вовка Маруня… Не было только Павлуши…

Прыгали, как воробьи, вокруг Гришки Бардадыма и, отпихивая друг друга, без умолку гомонили:

— А ну-ка, ну-ка!

— Дай-ка я!

— Да пусти, я гляну!

— Да я еще сам не разглядел.

— Ух ты! Вот это да!

— Смотри-и!

— Ох ты!

Наконец пленка высохла, и Бардадым пошел печатать снимки. Я стал проталкиваться в хлев следом за ним, хотя мне там и нечего было делать. Мальчишки почтительно расступились, давая мне дорогу. Вася Деркач сунулся было тоже, но Бардадым, пропустив меня, молча отпихнул Васю и запер дверь. Гордость захлестнула меня до краев и даже выплеснулась наружу. Я с Бардадымом, а вы все — «отвали!» (как говорил Будка, наш киевский приятель).

Бардадым вставил пленку в увеличитель, включил его — негативное изображение отразилось на фотобумаге. Затем выключил и погрузил бумагу в ванночку с проявителем. И в неестественном, каком-то цирковом освещении красного фонаря я вижу, как на фотобумаге действительно начинает проступать изображение темной Горбушиной часовни и белого привидения на ее фоне. Сердце мое на миг замерло, а потом забилось с удвоенной силой.

Есть! Есть фотография призрака! Пусть теперь кто-нибудь скажет, что я вру. Вот! Вот! Вещественное доказательство! Самому Келдышу, президенту Академии наук, покажу, если нужно будет! Ур-ра!

Когда мы вынесли еще мокрое фото во двор и показали ребятам, говорить они уже не могли. Они только молча переглядывались круглыми птичьими глазами и удивленно вытягивали рожицы.

В боксе это называется «нокаут». Когда противник от меткого сокрушительного удара шлепается на землю и лежит, откинув копыта, как неживой…

Такого триумфа среди мальчишек я еще не знал. Даже когда с Павлушей мы выкидывали разные штуки-трюки, и то я все-таки делил славу с ним. И для меня то была не целая слава, а полславы. Только теперь я понял что настоящая слава неразделима. Настоящая слава — это когда только ты, ты один пьешь ее целыми бочками, не давая никому ни капли. Вот наслаждение! Вот счастье.

Эх, какая жалость, что нет сейчас здесь этого неверного Павлуши! Вот бы завертелся волчком, вот бы запрыгал, как карась на сковородке, от зависти. И где он ходит, черти бы его взяли! Наверно, водит где-нибудь кисточкой по бумаге, мазильщик несчастный. Ну ничего, он сегодня все равно узнает…

Все равно!

Я представил себе, как это будет, и по-настоящему, от всей души ему посочувствовал. Как он станет жалеть!

Эх, дурень, дурень!

А в общем — сам виноват.

Глава VII. Антончик старается вылезти на первое место. История Карафолькиной шишки. Атака бабки Мокрины. Атака отбита

Неприятно было только то, что своим подвигом я подтверждал философскую теорию труса и предателя Антончика Мациевского.

А он уж крутится среди ребят и, захлебываясь от радости, выкрикивает: