Кундуз-Гардез. Бригада уходит в горы - Бикбаев Равиль Нагимович. Страница 16

Ну а меня на операции, уже постоянно брали, своим я в роте стал. Далеко не на каждой операции были перестрелки, раненые и убитые. В ноябре-декабре восьмидесятого года боевых потерь у нас в роте не было. Так это у нас, а у них? Были. Я тоже стрелял, а куда деваться, выбора то не было. Как первый раз произошло? Он в горах в меня из винтовки бабахнул и промазал, а я нет. Дал короткую на три патрона очередь из пулемета, был человек и нет его. Рассматривать убитого не стал. Мимо прошел, а потом…

Потом я стал ждать когда же муки совести меня донимать начнут, морально готовился к душевным страданиям. А вот нет их и все. Желудок исправно вырабатывает сок, аппетит отменный, сон беспросыпный. Настроение самое обычное, мысли все насквозь заурядно — практичные. Вот тут то я и испугался. «Ну, — думаю о себе, — урод ты моральный. Атавизм ходячий. Как же это так? Вот у всех душевные муки есть, а у тебя нет? Урод, точно урод» Стал осторожненько ребят расспрашивать: что да как? А у нас на эту тему никогда не разговаривали. Вроде как и нет никаких убитых, вроде как по мишеням мы стреляем.

— Ты это о чем? — подозрительно смотрит на меня землячок Колька когда я как-бы издалека разговор завел.

— Ну Коля понимаешь… — попытался я объяснить свое недоумение.

— Выбрось эту херню из башки, — выслушав меня категорично посоветовал он и зевнув спросил, — ты не знаешь чего сегодня на ужин дадут?

Ладно, не хочешь говорить я других спрошу:

— Муха, слышь, — вечером после ужина перед входом в палатку, задерживаю я дружка, — а вот ты когда своих первых завалил чего испытывал?

— Ничего, — пожимает плечами Муха и встревожено интересуется, — у тебя чего живот что ли болит?

— А тебя совесть не тревожит? Ничего не снится по ночам? — отводя взгляд и понизив голос спрашиваю я.

— Точно, мне сегодня такая баба приснилась… — мечтательно протянул и заулыбался Муха, — просыпаюсь, а совесть как дубовый кол стоит.

Все ясно. Никто на эту тему говорить не хочет. Все под внешней бравадой скрывают свои душевные переживания и страдания. Только я чурбан бесчувственный. Нет ну почему? Я же помню, когда книжки читал, то чуть ли не до слез героям в их душевных муках сопереживал.

— Филон, — уже перед отбоем после тренировки резко и неожиданно спрашиваю я, — ты когда человека убил, что чувствовал?

— Никого я не убивал, — прекратив отряхивать приставшую к одежде пыль изумленно смотрит на меня Филон, — кости бывало че ломал, а больше ничего.

— Да я сам видел как ты духа завалил, — возмущенно повышаю голос я, — помнишь на последней операции.

— Так он же в меня стрелял, — пораженно заморгал глазками Филон и недоумевая спрашивает, — ты чего обкурился что ли?

— А что дух по твоему не человек? — все настаиваю и настаиваю я.

— Человек наверно, — ладонями продолжив отряхивает х/б от приставшей глины безразлично отвечает Филон.

Мы на площадке за палатками отрабатывали приемы уличной драки, вот он и перепачкался.

— Нет, я не пойму, — бросив очищать форму и уже не шутя разозлился Филон, — ты чего доеб…лся? Что было бы лучше если бы меня убили?

— Нет, — устыдился я, поспешно добавил, — конечно нет.

— Тогда чё тебе надо? — нахмурился Филон и выслушав мои сбивчивые объяснения коротко резюмировал:

— Да пошел ты на х…й!

Еще пару попыток я предпринял, ужом старался в чужие души вползти и… о доме, о водке, о бабах, женщинах и девушках мои товарищи разговаривали охотно, о боевых операциях (дело то обычное) вспоминали довольно равнодушно, а вот о чужой смерти… недоуменные взгляды, явное непонимание и заметное раздражение: «Чего это он хочет?» и в конце такого разговора только одно короткое пожелание: «Да пошел ты на х…й!»

А еще в последних числах ноября пришел Афганец. Афганец это чрезвычайно сильный ветер, способный переносить миллионы тонн пыли на расстояние до нескольких тысяч километров. Афганец это красно-бордовая буря до предела насыщенная микроскопическими частицами красно-коричневой глины. Афганец это воздух пропитанный пылью до высоты нескольких километров. Пыль забивает палатки, пропитывает одежду, застилает глаза, затрудняет дыхание, скрипит на зубах. Дышать можно только через самодельную, изготовленную из бинтов, марлевую повязку и то с трудом и уже через минуту марля от пыли становится черно-красной, как запекшаяся кровь. Афганец это красно-бордовый сумрак и уже в двух шагах от себя ты ничего не видишь. Учащенно бьется сердце, нечем дышать, глухая тоска сжимает душу и остается только одна мысль: «скорей бы все закончилось». Афганец это усиленные сдвоенные посты в охранении, усиленные посты у складов с боеприпасами и вооружением, усиленные посты в автопарке и штабе бригады, у каждой палатки сдвоенный вооруженный автоматами наряд. Смена каждые полчаса, больше не выстоять и горе тому кого настиг Афганец в пустыне или полупустыне. Горе всем на кого идет эта буря. Буря афганской войны.

Палатки полу занесло песком, почти вся рота в караулах и на усилении, в расположении осталось только десять солдат и один дежурный офицер командир четвертого минометного взвода.

Сменившись с поста дневального я зашел в подсобное помещение каптерку. Плотно закрыл за собой дощатую самодельную дверь, снял бурую марлевую повязку, экономя воду чуток умылся, выпил воды. Вроде как и полегчало, отдышался. Достаю прихваченную с собой двенадцати листовую ученическую тетрадку, шариковую ручку и при тусклом электрическом свете начинаю писать. Пытался что-то вроде дневника вести. Может и пригодится когда. Только хреново получалось, слова невыразительные, изложенные мысли банально — ходульные. Ну и ладно, все равно никому его не покажу, а себе и так сойдет. Увлекся.

— Письмо домой пишешь?

Вздрогнул и обернулся на голос, поспешно закрыл и убрал в карман х/б мятый с затертой обложкой дневник.

— Воды слей умыться, — негромко попросил вошедший в безоконную каптерку командир минометчиков лейтенант О***.

У него лицо как в гриме. Там где была марлевая повязка, кожа чистая смугло-загорелая, а выше корка налипшей глины, только белки глаз сверкают. Из термоса набираю в котелок и затем сливаю в подставленные ладони воду. О*** довольно фыркая умывается.

О*** не кадровый офицер. После окончания университета с военной кафедрой и офицерских сборов ему присвоили звание «лейтенант» и призвали служить на два года. Было тогда такое. Это в штабах все штатные единицы заполнены, а в строю вечно «взводных Ванек» не хватает, вот военные кадровики и заполняли пробелы как могли.

Умывшись О*** роется в мешках сложенных в каптерке и неразборчиво крайне недовольно ворчит.

— Спрятанную тут бутылку командир роты когда уходил на дежурство, себе забрал, — решил я ему помочь, и насмешливо добавил:

— В большой и дружной офицерской семье ебл…м не щелкай!

— А ты откуда знаешь? — хмуро спрашивает О*** и подозрительно смотрит на меня.

— Каптер сказал, когда уходя ключи отдавал, — все еще улыбаясь доложил я, предложил:

— Могу бражкой угостить.

О*** заколебался, это был принципиальный офицер и абы с кем не пил. А тут мало знакомый солдат, да еще и не с его взвода.

— Товарищ лейтенант, — решил я облегчить ему нравственные терзания и сомнения, — эту брагу ваши ребята, когда на усиление уходили, специально для вас оставили и меня предупредили: «Смотри! Если будет О*** хреново, то угости его» А я же вижу как вам хреново…

Бушует за дощатой дверью «Афганец» и так хреново О*** что он соглашается:

— Ну ладно доставай.

О*** не уходит в одиночку глушить бражку из фляги в офицерском помещении, он благородно предлагает:

— А ты будешь?

Если О*** надеялся, что я откажусь, то он сильно ошибался, не таковского напал, избытком благородства я никогда не страдал.

— Ну если вы приказываете товарищ лейтенант, то я обязан подчинится, — радостно оскалился я, достал и протянул О*** свой котелок.

— Гм…, - чуть разочарованно бормотнул О*** и покачал полулитровую флягу на руках.