Что бывало (сборник) - Житков Борис Степанович. Страница 25

Я перешел на другую сторону переулка и стал ждать. Люди выходили по двое, по трое, весело говорили между собой. Я считал. Следующий – девятый. Я весь дрожал. Я подошел к самым дверям цирка и стал. Нет, никого нет. Господи, неужели я всех пропустил! Надо было не ждать, догнать первого… Я хотел уже бежать, но теперь где я их найду? В это время дверь наотмашь отворилась, и вышло оттуда сразу гурьбой пять человек. Они говорили громко, крепко, на весь переулок. И я слышу:

– Он мне лопочет по-своему и тычет вниз: мажь, значит, копыта, а я каждый вечер…

У меня сердце забилось: конюхи, конюхи! Но сразу броситься к ним я не мог. Я решил, что пойду за ними, разделятся же они когда-нибудь? Вот я и подбегу к одному – с одним легче… И я пошел за ними, глаз с них не спускал, чтоб не потерять в толпе.

Вдруг они свернули влево через улицу; тут трамвай, они перебежали, трамвай закрыл их от меня, а когда он прошел, конюхов на той стороне не оказалось. Я чуть не заплакал. Я метался из стороны в сторону и вдруг вижу – пивная, и дверная штора наполовину уже спущена. А вдруг они там? И я нырнул под штору. В пивной было почти пусто, и вон, вон они, все пять человек, садятся за столик. Я сел за соседний.

Человек им подал пива и сказал:

– Только по одной, граждане, и закрывать надо, время позднее.

Я знал, что у меня осталось тридцать восемь копеек. Я спросил бутылку пива.

Как же начать? Я боялся, что они наспех выпьют пиво – и марш. Штору спустили на дверях, и только и остались в пивной, что конюхи да я.

И вот я слышу, один, самый старший, говорит не спеша:

– Да, родные мои, приходит ко мне падчерица моя – вся в синяках. Ну вся вот как конь в яблоках. «Кто же это тебя, – спрашиваю, – милая ты моя?» – «Да опять, – говорит, – муж». И плачет. «Чего ж, – говорю, – он тебя уродует?» – «Зачем, – говорит, – я косая, обидно ему». А она, верно, косенькая у нас. «Не такая, – говорю я, – уж ты косая, чтоб так бить. Живи, – говорю, – у меня, и черт с ним. Твоя, – говорю, – мать рябая, а я души в ней не чаю. Ты, – говорю, – наплюй».

Я собрал голос и говорю:

– Вы хорошо… как поступили. – Заикаюсь, голос срывается.

А конюх потянулся ко мне и ласково спрашивает:

– Вы что сказали, товарищ? Не слыхать.

Я встал, подошел и сказал:

– Мне очень нравится, как вы поступили. Извините, что я вмешался.

И чувствую, что у меня слезы на глазах. Все конюхи на меня смотрят. А старший вдруг внимательно мне в глаза глянул и говорит:

– Садитесь к нам, гражданин, веселее вам будет. – И вижу, раздвигает приятелей.

Я схватил свою бутылку и пересел к ним. Все замолчали и на меня глядят. И тут вдруг я как сорвался, как с горы покатился.

– Вот видите, – говорю я, – ей есть куда пойти, а мне некуда. – И чувствую, как слезы у меня закапали и текут по усам, по бороде катятся.

И я стал рассказывать, как я проигрался, как меня дети из дому выгнали, как жена дома убивается над работой. И говорю, как лаю, – душат горло слезы.

– А вы выпейте, выпейте, гражданин милый, – говорит старый конюх и наливает в мой стакан.

Я глотнул пива, легче стало. И все им рассказал. Одного только не сказал, что я растратчик и что меня завтра искать будут.

– Вот, – говорю, – говорил я этому французу, а как просить станешь? Я в жизни не просил, не кланялся. Да в таком виде?..

– Да, – говорит старший, – вид, можно по-старому сказать, – барин вполне.

Я боялся, что надо мной смеяться станут, и готов был и это стерпеть, но никто даже не улыбнулся. Один только сказал:

– А другую какую работу, по своей части, или…

Старший перебил:

– Видишь, человек не мальчик и не пьяный, значит, уж есть что, зачем в конюхи просится. – Хлопнул меня по колену и говорит: – Ну ладно, голубок, подумаем. Ты утрись. Дай-ка сюда парочку! – крикнул он официанту.

Официант огрызнулся:

– Из-за парочки вашей на штраф налетишь! Выметайтесь, граждане, время.

– Давай полдюжину! – крикнул конюх и пошел к хозяину и чуть мне головой мотнул. Я встал за ним. Он мне в ухо шепчет: – Первое дело – надо сейчас ребятам поставить. Что у тебя есть? Часы есть?

– Черные, – говорю, – стальные.

– Даешь!

Я живо снял часы и отдал конюху. А он ушел шептаться с хозяином за перегородку.

Смотрю, волокут дюжину пива и две воблы на закуску. А у меня все внутри трясется: а ну как все это только шарлатанство одно, чтоб мои часы пропить и поиздеваться надо мной? Но я старался верить конюху, и от этого мне теплей было.

– Только поторапливайтесь, граждане, – говорил хозяин.

Все налили, стукают о мою кружку, чокаются, и все одно и то же говорят:

– Ну, счастливо!

Мы вышли из пивной черным ходом. Я все держался ближе к старому конюху. Его звали Осип. Ну, думаю, сейчас скажут «спасибо» – и кто куда, а меня оставят на тротуаре. Так и жду.

Был первый час ночи, народ бойко ходил по улицам, и я боялся отбиться от Осипа.

Вдруг он остановился и обернулся к товарищам:

– Ну, вы, друзья, скажите человеку спасибо и, того, не гудеть. Человек из последнего расшибся, вам дюжину выставил. А мы с ним пойдем.

Все стали со мной прощаться и давили руку. Осип, полуоборотясь, ждал.

Мы тронулись с ним бок о бок.

– Ночевать где будешь? – спрашивает Осип.

Я, конечно, мог бы пойти к знакомым ночевать, но боялся хоть на минуту отпустить Осипа. Я даже взял его под руку и стал шагать с ним в ногу. Я шел молча, боялся его расспрашивать: а вдруг как рассердится, что пристаю, и тогда все пропало. Мы шли по каким-то улицам, я не мог замечать дороги, так в голове кружились мысли, да тут повалил густой снег.

– Уж как-нибудь тебя устрою на ночь-то, – сказал Осип. И тут стал около деревянных ворот.

Мы стоим оба белые от снега.

– Ты, главное дело, не робей. Валиком, валиком, гляди – на дорогу выкатился. А? Верно я говорю? – И стукнул меня по плечу.

И тут я увидел, что мне надо ему все сказать. И я сказал, что я проиграл казенные деньги. Что меня завтра искать будут. А Осип перебивает меня:

– Да ты брось, брось, милый, и так знаю, с первых слов видать было: не в себе человек. Ладно уж. Дома-то языком не бей.

И застучал в ворота.

Крылечко под нами морозно скрипнуло. Вот дернул Осип примерзшую дверь, и вошли мы: душно, парно, темно. Куда-то впереди себя протолкал меня всего и сказал шепотом:

– Во, тут сундук. Увернись в шубу и спи до утра.

Я нащупал сундук, залез, поднял мокрый воротник, натянул на глаза шапку и закрыл глаза. И вдруг сразу внутри что-то как распустилось, будто лопнула веревка какая, что жала и давила мне грудь и дышать не давала. Я подумал, как там дети мои, и сказал: «Спите, мои родненькие, ничего: валиком, валиком», – и заснул как убитый.

Еще было темно, как меня разбудил Осип:

– Вставай, пошли.

Я сейчас же вскочил и, держась за Осипа, пошел. На дворе было темно. Бело лежал пухлый снег, и с неба крупные наливные звезды смотрели серьезно.

– Пока не надыть, чтобы тебя кто видел таким-то видом, – сказал Осип. – Сейчас пойдем, перелицуем мы тебя – раз и два. Чайку вперед попьем, не торопясь – валиком.

– Валиком, валиком, – повторял я за Осипом, и иду всё, чтоб к нему поближе.

Мы зашли в трактир, где пили чай обмерзшие ночные извозчики. Я пил вприкуску жидкий чай, закусывал баранкой.

Стало чуть светать, синим цветом подернуло окно в трактире.

– Идем, браток, сейчас на барахолку, и там мы загоним эту шубу твою и там же тебе устроим вот этакую куртку, вроде что на мне. И шапку эту тоже надо долой. А ну, дай-ка сюда.

Осип повертел мою меховую шапку.

– Да, – говорит, – она пятерку подымает вполне. А шуба, гляди, рублей как бы не тридцать потянула. Как думаешь?

– Мне все равно, – говорю я.

– Зачем же зря татар-то баловать? Пошли.

Я никогда не бывал в таких местах. Куда-то далеко заехали мы с Осипом на трамвае. В переулке было сыро, мутно. В темную подворотню шмыгнули мы с Осипом по темной лестнице, я путался в своей длинной шубе. Осип толкнул дверку, и на меня пахнуло затхлой вонью пыльного старого тряпья. Под лампой на помосте два татарина ворочались в куче тряпья и ругались на своем языке. От тухлой пыли гнилой туман в воздухе.