Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич. Страница 41
Взял Микула из котомки сухую травинку, поднёс ко рту, пожевал. И на глазах вдруг изменился – как будто засветился весь изнутри.
Откинул назад голову и захохотал – весело, раскатисто, в полную грудь:
– Ха-ха-ха-ха-ха!
И уже другие руки тянут:
– А ну дай!
– Дай попробовать!
– И мне, Терёшка!
– И мне!
– Мне тоже!
Растерялся Терёшка. Но разве хватит сил отказать людям, когда так просят? Ещё и в такой день! А через минуту уже хохотала, заливалась вся толпа вокруг Терёшки.
Первые минуты ещё было ничего. Ну, смеются люди – и хорошо. Князя прогнали. Весело.
Я и сам невольно улыбался. Когда видишь, как люди смеются, всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь, из-за чего они смеются.
И вдруг кто-то воскликнул:
– Веселье Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёд наливайте!
И откуда-то появились бочки с мёдом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.
Когда люди смеются над чем-то – это нормально. Но когда смеются без всякой видимой причины, только от хмеля дурного – это ужасно.
Вон смеётся худой, измождённый, наверное, чем-то больной мужчина. Почему?
А вон старый немощный дед смеётся. До смеха ли ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, который смеётся, прямо захлёбывается, и слёзы текут по его чумазым щекам.
А Микула Гончар… У него же сына убили. Только что говорил он. А сам прямо покатывается от смеха… Это было страшно!
Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Взглянул на Елисея Петровича – тот отвернулся.
И в это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубахе.
– Ой! Там Всеслава Полоцкого из поруба освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?
Парень ещё что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились к княжескому двору, где какие-то мужи выкрикивали:
– Князю Всеславу слава! Слава! Слава!
– Иди княжить и править нами!
– Киевский стол свободен! Ждёт тебя!
– Иди, Всеслав, княжить!
– Слава Всеславу! Слава!
И начали распевать, хохоча и пританцовывая:
И только отдельные люди – тот парень в латаной рубахе и ещё кое-кто – выкрикивали:
– Людие! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Разве затем Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Людие!
Но на них никто не обращал внимания.
В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терёшку Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо было каким-то странным и неестественным – он смотрел кругом растерянно и виновато.
Какие-то находчивые люди быстренько растаскивали добро из дворца: меха, сундуки, золотую и серебряную утварь, драгоценности…
Вон кто-то тащит пробошки – мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несёт перед собой. Он роняет их на землю, но даже не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.
Другой согнулся в три погибели, огромное седло на себе тащит. Наверное, у него и коня-то нет – а седло ухватил.
А дальше двое раздирают на куски, вырывая друг у друга, шитую золотом женскую одежду.
Какой-то громила, ухватив под обе руки два бочонка с благовониями (они ему нужны!), через толпу пробирается. И изо всей силы наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, обеими руками ухватился за окровавленную ногу, кровь брызжет, слёзы из глаз текут, а громила хохочет… И вот уже другой громила с хохотом к нему приближается, вот-вот совсем раздавит.
Не выдержал я: бросился к мальчику, прямо из-под ног его выхватил.
А неистовствующая толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее, закрутилось всё в чёрный смерч, и…
Последнее, о чём я подумал: «Так вот почему не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»
…Хлопнула дверца такси на остановке. Я заметил зелёную бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбнулся невесело и помахал нам рукой – такси тронулось. Впервые он покидал нас обычным способом, так буднично.
Мы с Чаком сидели на скамейке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.
Я посмотрел на него. Он сидел сгорбившись, с хмурым видом. Потом поднял на меня глаза. И их выражение было растерянно-виноватым, похожим на выражение глаз Терёшки Губы, когда тот смотрел на неистовствующую толпу.
– Неужели действительно восстание закончилось так неудачно из-за этой смех-травы? – спросил я.
Чак опять вздохнул:
– Кто знает, была эта смех-трава или её не было вообще… Ведь наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что народ ещё тёмным был тогда, – это точно. И что веселящее зелье задурило им головы, глупели они от него и часто делали не то, что следует, – тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.
И вдруг я подумал: «А ведь на самом деле за смех-травой охотились в основном почему-то плохие люди. Наверное, это неслучайно».
– Ну вот! Закончились наши с тобой путешествия… – с горьким сожалением сказал Чак. – Спасибо тебе, Стёпа… Ты был для меня хорошим спутником. Прощай! Пусть тебе повезёт в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И – люби цирк. Это прекрасное вечно юное искусство, которое без всякого веселящего зелья несёт людям радость и смех. Прощай! – Чак обнял меня и поцеловал в щёку.
У меня сдавило горло и слёзы навернулись на глаза.
Я хотел что-то сказать, но не смог.
Чак поднялся и пошёл не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…
Глава XIX
Таинственное поведение Сурена. Куда мы идём? «Айда с нами!» Творческая встреча. «Ну, Монькин! Ну, молоток!..»
Вчера у Сурена был последний съёмочный день. Завтра вечером он улетает домой, в свой Ереван. А сегодня…
Сегодня на большой перемене он неожиданно подошёл ко мне, заговорчески оглянулся и таинственно прошептал:
– Степанян! Слушай! После уроков не убегай. Слышишь? Есть дело.
– Какое? – шепотом спросил я.
– Тс-с-с! – он опять оглянулся. – Тайна! Потом узнаешь. Сделаешь вид, будто идешь домой, а сам – на спортплощадку. Только, чтобы никто не видел. Особенно девочки. Ясно?
– Ясно.
Толком я, конечно, ничего не понял. Разве только что Сурен собирает для чего-то ребят, да и то, видно, не всех, и что в число избранных попал и я. Сердце радостно затрепетало в моей груди. И сразу же сжалось. Завтра он уезжает. Как жаль, что он уезжает. Я уже так привык к нему. Благодаря ему меня перестали дразнить…
Два последних урока я был невнимателен. Сидел и время от времени искоса поглядывал на Сурена. Иногда он перехватывал мой взгляд и слегка улыбался мне. И я чуть заметно улыбался ему. Что он задумал? Что? А впрочем, неважно.
Что бы он ни задумал, я рад, что буду сегодня с ним, в этот его последний день перед отъездом. Завтра, может, я его уже и не увижу. Он, наверное, будет собираться. Я знаю, что это за день перед отъездом. Я хорошо помню: «Ой, не забудь то!», «Ой, а куда делось это?», «Куда ты положил его?», «Да не вертись под ногами, а делай то, что я тебе велела!» С Василем и Андрюшей я в последний день даже поговорить не смог.
«Эх, Сурен, Сурен, дорогой Сурен Григорян! И ничего же ты, ничего не знаешь о моих удивительных путешествиях с таинственным старичком Чаком! Если бы знал, ты б ещё с большим интересом, я уверен, отнёсся ко мне. Ты же любишь всё необычное. Да и сам же ты такой необычный! Но вряд ли, вряд ли ты когда-нибудь узнаешь о моей тайне. Да и никто, наверное, не узнает никогда». И так мне стало тоскливо от этой мысли! И так захотелось хоть на одну минутку увидеть Чака…