Дагги-Тиц (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 110
У Инки с Егошиным отношения были… да, пожалуй, не было отношений. Егошин поглядывал спокойно и даже по-приятельски, но ни о чем не спрашивал, дневник посмотреть не просил (этого еще не хватало!), поручений никаких не давал. Его пожилая сестра Маргарита Леонтьевна, которая часто приходила помочь по дому, была решительней. Иногда заявляла: „Сударь, отчего бы вам не оказать услугу престарелой даме и не подмести на кухне?“ Бывало, что Инки подметал. Или мыл посуду. Или ходил в овощную лавку за капустой и картошкой. Но случалось, что хмуро отвечал: „Потом. Я уроки учу…“
Он и правда делал теперь иногда домашние задания (не то что в прежней школе). Неловко было перед Полянкой, если мямлишь у доски. Особенно по французскому…
А Егошин лишь один раз обратился к Инки с просьбой:
– Смок, не мог бы ты помочь с дровами? Надо напилить, а у меня спина забарахлила…
Инки сразу сказал, что может. В самом деле, раз у человека спина…
В дровах нуждалась колонка, которая грела воду для ванной и для кухни. Метровые бревна лежали в дровянике, приткнувшемся во дворе у забора. Инки и Егошин уложили сосновый, с золотистыми чешуйками, кругляк на козлы, Егошин при этом морщился.
– Может, потом? – сказал Инки. – Трудно тебе…
– Ничего, я в норме, – отозвался Егошин. И взял двуручную пилу.
Инки раньше видел такую пилу только по телевизору – там намазанный белилами клоун играл на ней смычком воющую мелодию. Инки честно предупредил:
– Я раньше никогда не пилил.
– Освоишь. Чего мудреного…
Оказалось, и правда дело нехитрое. Главное – поймать нужный ритм. Инки поймал: „Дагги-тиц… дагги-тиц…“ Нарезали шесть коротких кругляков, Егошин взял топор и поморщился опять.
Инки сказал:
– Дай попробую…
– Попробуй. Осторожно только.
Дрова разве можно рубить осторожно? Сначала Инки чуть не всадил топор в башмак. Но потом дело пошло. Сосновые чурбаки были прямослойные, раскалывались легко. Инки сам отнес в охапках полешки в дровяник.
Там он увидел висевший на стене велосипед. Старый и слегка ржавый. Вернулся и спросил:
– Ве?лик в сарае твой?
– Мой. Давно не пользовался. Надо наладить, да руки не доходят. К весне починю, можешь кататься… Хочешь?
– Не знаю… Я и ездить-то не умею толком.
Егошин сказал опять:
– Освоишь. Чего мудреного…
Но здесь надо уточнить, что речь идет о времени уже более позднем, чем то, когда Полянка рассказала про Мелькера. О начале зимы…
А рассказ Полянки придавил Инки немалой тревогой и печалью. В тот вечер он даже забыл подтянуть гирю ходиков, и утром оказалось, что они стоят. В этом почудилась дурная примета, угроза. Он торопливо поднял на цепочке чугунную шишку, поставил точное время, ходики защелкали, но в их „дагги-тиц“ Инки слышал неуверенность и упрек.
Он не стал завтракать (сказал матери и Маргарите Леонтьевне „отвяжитесь вы“), а в школе в ответ на Полянкины „что с тобой?“ поведал про часы и про примету. Даже сказал честно:
– Полянка, я чего-то боюсь…
Конечно, она ответила, что бояться ничего не надо (и задела пальцем его висок). И дала большое желтое яблоко – оно слегка утешило Инки.
После школы они вдвоем пошли к Инки домой. Ходики тикали исправно, Алька сидел под ними и задумчиво следил за маятником, качал ушастой головой. Эта мирная картина утешила Инки еще больше, чем яблоко. Тем более что Полянка была рядом. Они поели на кухне вареной картошки с селедкой, дали Альке порцию кошачьей пищи из пакета. И Полянка сказала:
– Давай погуляем. Я тебе покажу улицу, которой ты еще не знаешь. Она такая… в общем, увидишь…
День был холодный, с изморозью и снежком, но ясный. Синий. Полянка повела Инки по Нагорной, потом они свернули налево, миновали большущий торговый центр „Магиструс“ („Заведение столичного типа, – хмыкнула Полянка. – Владелец, конечно же, господин Молочный. Я сюда никогда не хожу…“). Потом они попетляли по деревянным переулкам со спусками-подъемами и мостиками, вышли на берег пустоши с замерзшими тростниками. Левее того места, где Инки впервые повстречал „штурманят“. Отсюда, рассекая болото прямой чертой, уходила вдаль широкая дамба.
С двух сторон от нее – окнами и крылечками к зарослям, задними стенами к насыпи – тесно стояли домики с высокими трубами и узорчатыми решетками на гребнях крыш. С балкончиками и флюгерами…
„Вот это да…“ – ахнул про себя Инки. И уже не удивился, когда над калиткой крайнего домика увидел табличку: „Земляной Вал“.
…– Сначала хотели, чтобы этот вал шел через все болото, – говорила Полянка. – Строили, строили, а потом оказалось, что дальше в болоте холодные ключи, они размывали насыпь… Тогда решили продолжить от нее до того берега мост. Чтобы все-таки была прямая дорога до Ихтымска. Но там взорвались склады со снарядами, все испугались, и с той поры про мост уже не думают… Получилась „дорога никуда“, как в кино, которое недавно показывали…
Инки не отвечал. Сердце стукало, будто он разом провалился из обыкновенности в давний знакомый сон. В свою сказку. Инки машинально искал глазами жестяную фигурку котенка на кирпичной трубе. Котенка не было. Но все остальное казалось таким привычным… Правда, и загадочным тоже…
Они шагали по бетонным плитам.
– Зимой, по застывшему болоту, накатывают от конца вала на ту сторону дорогу, – рассказывала Полянка. – А летом не пройдешь. Говорят, путь есть, по кочкам, по досочкам, по скрытым тропинкам, только его мало кто знает. А кто не знает, может угодить в трясину…
Инки слушал вполуха, думал о своем. Конечно же, о Борисе. „Значит, он из Брюсова! Значит, можно его повстречать…“
…– А насыпь все равно пригодилась! – увлеченно говорила Полянка (видать, нравилось ей быть экскурсоводом; и Земляной Вал нравился). – Земля-то по сторонам от нее оказалась ничья, вот и стали тут строить жилье всякие… люди. У которых мало денег. Пенсионеры, неизвестные художники, бродяги даже. Такие, у которых обманом отобрали квартиры. Ну и… знаешь, те, кому хочется необычной жизни.
Только сейчас Инки заметил, что и правда – домики-то скороспелые, склепанные из чего попало: бетонных панелей, досок, фанеры, кирпичей, бревен и даже рекламных щитов. И крыши лоскутные – из жести, разномастной металлочерепицы, теса, неровных кусков шифера. Сказочная причудливость была здесь из-за металлических узоров и решеток, из-за флюгеров и теремков над трубами…
Полянка говорила:
– Были бы здесь простые хибары, но нашелся человек с такой вот фантазией. Бывший театральный художник. Нам про него Мелькер говорил. Начал этот человек варить из всякого железа такие вот штуки и украшать ими все, что построено. Жителям понравилось. Вот и получилась улица, каких больше нет нигде…
А Инки вдруг толкнула догадка. Страшноватая, сразу обдавшая его тревогой – вроде той, что из-за остановившихся ходиков.
„Да нет же! Так не бывает!.. Чтобы такое совпадение…“ Но почти сразу догадка стала уверенностью. Без всякой, казалось бы причины, однако: „Бывает… Так оно и есть…“
Хотя почему без причины? Много ли на свете взрослых людей, которые могут на улице сесть рядом с незнакомым пацаном, поговорить по-доброму и предложить в подарок гирю для часов?
– Полянка, Мелькер был какой? Ну, с виду?
Она сбилась. Вроде бы даже обиделась. „Я тебе про улицу, про дома, а ты о другом…“ Но тут же что-то поняла. Глянула с той озабоченностью, когда чуяла в Инки какое-нибудь беспокойство.
Он быстро сказал:
– Кажется, я встречал Мелькера в Столбах. Весной. Похоже, что это он подарил мне гирю… И рассказывал про эту улицу… Полянка, он какой? – сказать опять слово „был“ Инки не смог.
Полянка несколько шагов сделала молча, с опущенным лицом.
– Ну… незнакомым могло показаться, что некрасивый. Нескладный такой, длинный. Носатый, усатый… Но… мы-то знали, какой он по-настоящему.
Инки быстро кивнул: понимаю, мол.
– Усы… рыжие, да?
Она глянула испуганно:
– Да…
– А фотография есть?