Дагги-Тиц (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 81
Впрочем, все это происходило уже как бы позади новых и неожиданных событий, которые начались в тот же день, после встречи в логу.)
Глава 4. Белая лошадь
К дому на Казанской Лодька подошел, как приговоренный к эшафоту. Ноги двигались автоматически. Однако же двигались, и он оказался во дворе, перед дверью. Руки тоже двигались — он подергал проволоку (и при каждом дерганье сердце падало в желудок). Дверь привычно лязгнула и отошла.
В прихожей сильнее обычного пахло проявителем и фиксажом — из приоткрытой дверцы кладовки-лаборатории. За дверцей зловеще рассеивал красный свет фотофонарь.
На фоне этого света возник, будто Мефистофель, тощий Лев Семенович Гольденштерн.
Видимо, у Лодьки был такой покаянный вид, что Лев Семенович сразу спросил:
— Лодя, с тобой что-то случилось?
— Случилось… — И Лодька ощутил, как уши наливаются краснотой, будто впитывают свет горячего фотофонаря.
— Подожди… Я кажется догадываюсь! Ты, наверно, потерял книгу, которую взял утром! Да? Ну, не убивайся так. Их еще много, книг-то… И вообще, как говорится, утрата материальных ценностей не должна служить причиной душевных потрясений…
Лодька зажмурился.
— Лев Семенович, я не терял книгу, я… — И будто ухнул головой в ледяную бочку, как Славик Тминов зимой: —…я украл у вас порох…
— Что?! — изумленно воскликнул Лев Семенович. Его всегда высокий голос прозвучал сейчас особенно тонко.
— Да… — выдохнул Лодька.
Лев Семенович взял его за плечи. Привел в комнату. Сел на стул, Лодьку поставил перед собой — тощего мальчишку в потрепанном вельветовом костюме, с обмякшими плечами, повешенной головой и ушами, которые теперь горели сами, как два фотофонаря.
— Так… По порядку… Ничего не понимаю. Излагай.
И Лодька (почти счастливый от того, что, несмотря на весь ужас, черта преодолена) стал излагать. Про жестяной самолетик, который надо было испытать; про то как пообещал достать порох для «горючки» и побежал сюда; про то, что пришел и «жду, жду, а вас нет, а ребята там, наверно, думают, что я наболтал и смылся… ну я и подумал: всего-то щепотку…»
— М-да… — Лев Семенович поскреб ногтем впалую щеку. — Ситуация… Вообще-то я сам виноват: нельзя оставлять боеприпасы в столь доступном месте…
Лодька тихо спросил, глядя в пол:
— Лев Семенович, мне теперь больше не приходить, да?
Тот встряхнулся:
— Что?.. А! Терзанья, написанные на твоем лице, по-моему, вполне искупают твой грех… Да и кто из нас без греха? Помню, я как-то стащил из аптечки гостившей у нас тетушки… н-ну, один лекарственный препарат… для изготовления адской смеси, рецепт которой узнал у старших ребят в школе. И смесь великолепно сработала, приведя в негодность кухонный шкаф и в затяжное заиканье домработницу Полю… При этом, в отличие от тебя, я не испытывал раскаяния и признался лишь перед лицом неопровержимых фактов.
— Попало? — не удержался Лодька.
— Н-ну… папа был очень гуманный человек и препоручил исполнение приговора маме, а она попросила у Поли веник… — Лодька понял, что Лев Семенович смотрит ему за спину, там висел снимок Левушки. Лодька оглянуться не посмел, но понял: что надо идти до конца. Пробормотал:
— Моя мама сказала, что если вы вздумаете взгреть меня ремнем, она это дело вполне одобряет… — И мелькнуло даже: «А вдруг по правде?»
Лев Семенович высоко возвел брови.
— Постой… Значит, ей известно про этот случай?
— Ну, да… я ей рассказал… когда зацарапалось внутри.
— Значит, это она послала тебя ко мне?
— Вовсе нет, — с оттенком печальной гордости откликнулся Лодька. — Я сам… А это… про ремень… она сказала вслед.
— Ремень — прерогатива родителей, — усмехнулся Лев Семенович. — К тому же, я противник таких мер. Своего сына не шлепнул ни разу…
Словно темная бабочка пролетела по комнате. И чтобы отвлечь Льва Семеновича от печальной памяти (и чтобы сразу все довести до конца), Лодька горько признался:
— А еще она сказала, что это… вероломство…
— Что?
— Ну… раз вы доверили мне ключ, а я этим воспользовался… вот так… Вероломство, да?
Лев Семенович снова поскреб щеку. Глянул внимательно и как-то длинно.
— Это уже философия… Мама, по-моему, перегнула с терминологией… Скорее, это называется «мальчишечья дурь». Тем более, что мы всё выяснили и претензий к тебе у меня нет…
Лодька просиял. Внутри, конечно, а снаружи оставался грустным и пристыженным.
— Лев Семенович, а если их нет, то… можно я еще…
— Что?! — изумился он. — Еще порцию пороха?
— Нет, что вы! Я только еще спросить… Можно… если вы на меня сильно не злитесь… чтобы считалось, что этот порох вы мне подарили? Потому что… — (Ох, как ужасно глупо и по-младенчески! Будто в рассказе про огурцы… Нет, лучше бы провалиться…)
— Что «потому что»? — спросил Лев Семенович с живым интересом.
— Говорят… что, если порох краденый, не будет удачи. То есть, победа не считается…
— Лю-бо-пытно. Кто это говорит?
Лодька опять засветился ушами.
— То есть… мне так кажется…
— Постой-ка! А что за победа? Ты про ваше испытание? Про самолет? Там никого не подпалило, надеюсь?
— Да никого, — уныло сказал Лодька, понимая, что опять влип.
— Ну-ка сядь, дитя мое… — Лев Семенович усадил его перед собой на скрипучий стул с резной спинкой. — У меня, друг мой, впечатление, что ты изложил события не до конца… Или вообще не ту версию. А?
Лодька крепко взялся за сиденье. Посмотрел в окно, за которым желтел первым осенним листом густой клен.
— Не ту… версию. Я расскажу… Только после этого вы меня точно вышибите вон…
— Посмотрим… — задумчиво пообещал Лев Семенович.
— И еще… маме ни за что не говорите про это, ладно? Я ей сам как-нибудь потом… А сейчас у нее, наверно, что-нибудь с сердцем случится…
— Лодя, ты меня пугаешь, — очень серьезно сказал Лев Семенович.
— Да нет. Теперь уж пугаться нечего. Только… Ну, в общем, вот… — Все так же глядя на желтый лист, Лодька стал рассказывать полную правду. Про драматический кружок, ссоры и обиды. Про Стасю и ее письмо. Про скандал с Борькой и неожиданный вызов. И схитрить, умолчать про то, как он обозвал Борьку, Лодька не сумел. А что услышал от Борьки в ответ — сказать было нельзя: пришлось бы всё объяснять про отца. И он скомканно проговорил:
— А Борька в ответ сразу же такое… что я… Ну, не могу это повторить. Нельзя…
Прозвучало, кажется, неубедительно. И он понимал, какой скотиной Лев Семенович теперь считаеть его, Лодьку.
— Но я совсем не думал ничего такого про евреев! Ни капельки! Я… просто не знал, как его еще пронять! Чтобы изо всех сил! Я… правда… — Что-то капнуло на вельветовую штанину. Лодька потер мизинцем темное пятно и опять стал смотреть на кленовый лист. Тот расплывался в желтую амебу…
Лев Семенович пошевелился на таком же скрипучем, как у Лодьки, стуле, положил ногу на ногу и выговорил, глядя в потолок:
— «Прыжки и гримасы жизни»… Так, по-моему, выражался один отрицательный персонаж в повести знаменитого Гайдара…
Лодька глянул искоса, пробурчал:
— Это «дядя» в «Судьбе барабанщика»…
— Именно… Кстати, была любимая книжка у Волчка…
— У кого?.. — Лодька посмотрел с виноватой надеждой: неужели Лев Семенович не собирается гнать его?
— Да… — кивнул тот. — Было у сынишки, у непоседы, в младенчестве такое прозвище… Волчок — то есть вертун такой, юла…
«Зачем он про него все время? Тоскует?» — мелькнуло у Лодьки. И он, словно в ответ на отцовскую боль, выпалил:
— А Борька назвал меня сыном однорукого шпиона. Потому что у папы покалечена рука. Он был штурман, его ранило, он попал к англичанам. А потом его обвинили, будто он связался с их разведкой. Бредятина такая! А сейчас он в ссылке… Борька это знал, ну и влепил мне в ответ… Я не злюсь на него, мы оба не думали, что городили… Лев Семенович, только вы никому… про папу…