Звезды под дождем (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 93
При Журке Игорь Дмитриевич всегда был веселый, бодрый, готовый к работе. И не верилось, что когда-то он бывает не таким.
Журке Иринкин папа очень нравился. Стройный, похожий на дирижера, который вот-вот взмахнет палочкой и начнет озорную музыку. Он и кистью взмахивал, как дирижерской палочкой. У него были длинные пальцы и узкие загорелые запястья. И была в этих тонких руках большая сила. Однажды Игорь Дмитриевич взметнул в воздух Журку, чтобы поставить на качели, и Журка зажмурился от неожиданного ощущения: показалось, что его подхватили руки деда.
— Ты что, испугался, птаха?
— Не-е… — сказал Журка. Засмеялся и открыл глаза.
Игорь Дмитриевич тоже засмеялся. Волосы у него с густой сединой, а лицо совсем не старое. Оно было красивым и могло бы показаться строгим, если бы не рот. Большой улыбчивый рот словно вырезан из какого-то веселого портрета и не очень точно, чуть наискосок, приклеен на лицо Игоря Дмитриевича. Это рот доброго мальчишки. Впрочем, не только мальчишки. Потому что у Иринки были такие же губы и такая же улыбка (если, конечно, Иринка не дулась).
А сейчас Иринкин рот грустно сжат, и сама она стояла поникшая.
— Он же очень хороший художник! — искренне сказал Журка.
— Хороший, конечно… А в Союз художников который год не принимают. Он там у них на собрании одного начальника прямо при всех «киношником» обозвал. Ну вот, с тех пор…
— И выставку из-за этого отменили?
— Я не знаю… Видишь какое дело, он ведь работает в художественных мастерских, там ему заказ дали — какие-то планшеты для завода рисовать. А он увлекся нашей картиной, заказ вовремя не сдал… Главное, что на заводе-то ничего, согласились подождать, а директор мастерских расшумелся. В выставкой пожаловался… А при чем здесь выставка? Это же разные вещи — заказ и картины! Просто у него там друзья…
— У кого? — машинально спросил Журка.
— Да у директора. В выставкоме. Вот они опять и сделали папе гадость…
— А у Игоря Дмитриевича разве нет друзей? Чтобы заступились за него? — сочувственно спросил Журка.
Иринка как-то по-старушечьи махнула рукой. И сказала с сердитой откровенностью:
— А… «друзья». Когда праздник или день рождения, они тут как тут. А если помочь надо, с начальством ссориться не хотят. Разве это настоящие друзья?
Журка грустно усмехнулся:
— А от тех, кто настоящие, тоже никакого проку…
— Где они, настоящие-то? — тихо и печально отозвалась Иринка.
Так же тихо и очень серьезно Журка сказал:
— А я?
Они помолчали. Журка вдруг застеснялся, Иринка, видимо, тоже смутилась. Потом она тряхнула волосами и попросила с хмурой виноватостью:
— Ты уж на меня не сердись…
— За что? — удивился Журка.
— Да за это… Сегодня на остановке…
— Я так ничего и не понял, — сказал Журка.
— Ну и молодец, что не понял. А я дура…
— Да ладно тебе… Пойдем к нам! Мама пирог с яблоками печет.
Иринка покачала головой:
— Нет. Мама сейчас папе капель даст и в постель уложит, а он всегда просит: «Ришка, посиди со мной рядышком». Я уж пойду посижу…
Журка брел от Иринки, пинал перед собой пустую коробку от сигарет «Космос» и думал про Игоря Дмитриевича. И про Иринку: какая она сегодня хмурая и по-взрослому озабоченная.
По правде говоря, в Иринкином разговоре о всех этих выставкомах, заказах и отцовских недругах Журке почудилось что-то ненатуральное. Будто она повторяла не свои слова. Но тут же он подумал: «Ну и повторяла. А что такого? Слышала, как отец рассказывает, а потом со мной поделилась…» Иринкина тревога об отце была настоящая и большая, Журка это чувствовал, и сам теперь тревожился. Он знал точно, что Игорь Дмитриевич хороший и добрый. Недаром же, когда смотришь на «Путь в неведомое», даже горло начинает щекотать от волнения. Знал он и то, что еще в прошлом году Игорю Дмитриевичу сказали все в том же непонятном выставкоме: «Написано недурно, однако сюжет у вас какой-то странный. Любители живописи ждут от художников, что они отразят современность, а у вас какой-то Грин или Жюль Верн…»
Олухи, честное слово!.. Только бы Игорь Дмитриевич не расстроился слишком сильно и не заболел. А то больше не будет хороших минут и веселых разговоров в солнечной комнате с качелями. Лето совсем-совсем скоро кончится…
И словно в доказательство близкой осени пахнул из-за угла холодный ветер. Неожиданный и резкий. Угнал в канаву сигаретную коробку, хлестнул по ногам колючей пылью и мусором, запорошил глаза. Серая тучка набежала на солнце.
Журка моментально озяб. Но назло ветру и назло всем печальным мыслям решил, что домой не пойдет, а, раз уж есть свободное время, забежит сейчас к Лидии Сергеевне. Потому что улица Кирова в двух кварталах.
Эта мысль улучшила Журкино настроение. Он подумал, что у Игоря Дмитриевича, может быть, скоро все наладится, зашагал быстрее, согрелся на ходу и к дому Лидии Сергеевны подошел совсем весело.
Дом был новый, девятиэтажный.
Лидия Сергеевна стояла на площадке второго этажа. Держала свернутый половик и «выбивалку».
— Ой, Журка! А почему ты сверху бежишь?
— Я прокатился на лифте до девятого этажа! — радостно признался Журка. — А там меня прогнала из кабины какая-то старуха… Жалко ей, что ли? Я на лифте всего третий раз в жизни ехал.
— Какой ты молодчина, что пришел!
— А вы ковер чистить пошли? Давайте я выколочу!
— Я уже. Пойдем к нам…
В прихожей их встретил круглощекий большеглазый пацаненок лет четырех. Лохматый и серьезный.
— Ой, это Максимка? — удивился Журка. — Здравствуй, Максим. Какая ты громадина…
— Здхавствуй, — ответствовал Максим, задрав голову. — Ты тоже гхомадина. Ты кто?
— Это Юрик Журавин, он к нам в прошлом году приходил, — объяснила Лидия Сергеевна. — Но ты не помнишь…
— Не помню, — согласился Максим. — Я тогда был маленький, а их много было. Целая пхохва.
— Что за выражения, — сказала Максимкина мама, а Журка засмеялся:
— Ты такой большой, а почему букву «эр» не научился говорить?
— Стахаюсь, — сообщил Максим.
— Он не старается, он лентяй, — сказала Лидия Сергеевна, подтолкнула Максимку к двери, и все вошли в комнату.
У окна сидел и копался в транзисторном магнитофоне Валерий Михайлович, муж Лидии Сергеевны. Он был очень серьезным, даже угрюмым человеком. Вернее, таким его считали те, кто плохо знал. Но витязи-то его знали хорошо. Он всех их перекатал на своих широких плечах, каждому сделал покрытый серебряной краской меч, многих мальчишек научил мастерить из бумажных листов самолеты хитрой конструкции (потом ему за это попало от Лидии Сергеевны, потому что самолеты часто взлетали из-под парт во время урока).
Валерий Михайлович работал авиационным техником в Картинске на местном аэродромчике, а сейчас, наверно, в большом аэропорту. А может быть, и в другом месте. Он разбирался не только в самолетных моторах, а кажется, во всем на свете. Все, что хочешь, мог смастерить и починить: и деревянный самострел с хитрым спуском, и цветной телевизор…
Работал Валерий Михайлович всегда молча. Он считал, что чем больше человек шевелит языком, тем хуже работает руками. Но не всегда он был молчаливый. Однажды в походе у костра он целый час рассказывал сказку про маленького робота по имени Трикола (три кола — значит, три единицы, номер сто одиннадцать)…
Лидия Сергеевна поставила Журку перед собой и весело сказала:
— Валерий, смотри, кто пришел. Помнишь Журавленка?
Валерий Михайлович поднял голову, глянул из-под насупленных бровей, вдавил большой палец в ямку на подбородке (такая была у него привычка) и сказал, подумав:
— Я всех помню. Я эту пичугу для Доски почета снимал…
— А вот и перепутал! — засмеялась Лидия Сергеевна. — Для доски ты снимал его друга Рому Светлякова да еще трех девочек…
Она так просто, легко вспомнила о Ромке. Без всякой печали. Ну и правильно, так и надо. Пусть будет, будто Ромка живой…
— А меня вы тоже фотографировали, — сказал Журка. — Для стенгазеты.