Война «ежей» - "Братья Мормаревы". Страница 29
— Добрый день. Маляков.
— Ох, Маляков, Маляков, — покачала головой учительница, испытующе глядя на него.
— Так где же ты пропадал? — снова спросила мама.
Маляка молчал, и тут в тишине послышался поворот ключа в замочной скважине.
— Отец! Сейчас тебе достанется, — пригрозила мама.
В гостиную вошли сестра с мужем, и мама представила их Добревой.
— Что натворил мой шурин? — улыбнулся молодой человек.
— Да вот, в школе сегодня не был, — объяснила учительница.
— Удрал с занятий?!
Маляка подумал, что муж сестры сейчас подольет масла в огонь — вот потребует, чтобы Маляку отправили в колонию для трудновоспитуемых, а сам тем временем и гостиную захватит.
Но он ошибся. Молодой человек явно шутил.
— Ничего, бывает, — добавил он мягко, подкупающе улыбнулся и тотчас принялся рассказывать, как однажды он с двумя товарищами сбежал из дома. Беглецы отправились в Вакарел, потому что один из их одноклассников уверял, что там около радиостанции можно слушать радио Софии на кусок провода.
— Но матери ты ведь сказал, где был? — подчеркивая каждое слово, спросила мама.
— Как же, зная ее, скажешь? Она же крестьянка. И сейчас-то крепка, а тогда… У нее удар в две с половиной лошадиные силы.
Мама Маляки почувствовала себя неловко, а Добревой молодой человек очень понравился своей непосредственностью.
— Мой шурин — хороший мальчик, — продолжал он успокаивать маму Маляки. — И больше так не будет поступать.
— Обещай мне это, сыночек! — потребовала мама.
Маляка молчал, в таких случаях он всегда становился упрямым.
— Надо дать слово, — сказал ему муж сестры. — И держать его!
Учительница улыбнулась, и Маляка почувствовал, что нависшие над ним тучи уплывают в открытое окно. А все муж сестры… Маляка питал к нему противоречивые чувства, а уж когда пришлось ему лечь спать в гостиной и все шныряли мимо его кровати… Но теперь…
Ташев, как всегда довольный собой, вышел из подъезда и прежде всего направился к горе кирпича. Немного подгреб ногой песок, еще раз взглянул на строительные материалы, приготовленные для гаража, и двинулся далее. И вдруг остановился, лицо его побелело как полотно: ветровое стекло машины расколото на тысячи крошечных кусочков!
Оцепенение Ташева стало проходить, жилы на шее вздулись, лицо побагровело от ярости. Он знал, чьих рук это дело, — помнится, Камен пригрозил ему: «Вы еще пожалеете!». Вот и пришлось пожалеть, но и Камен пожалеет, и остальные — хулиганье! — тоже.
Спустя мгновение он, задыхаясь, позвонил в квартиру Тошковых и, когда дверь открыл Камен, не владея собой, схватил мальчика за грудки:
— Ну, ты у меня сейчас получишь!
На шум выскочил отец Камена — он как раз собирался на работу. Двое близнецов остановились за спиной отца, испуганно тараща глазенки.
— Что случилось?
— Вы только посмотрите! — Голос Ташева дрожал от гнева. — Вдребезги разбили стекло!
— Это не я, — выдавил из себя Камен, но когда отец взглянул на него, мальчик виновато опустил голову.
Не он?! Отец так крепко схватил сына за ухо, что близнецы скорей прикрыли ушки ладонями, а отец рванул Камена по лестнице вслед за Ташевым.
— Вы понимаете, это валюта. — Ташев немного успокоился. Наказание, которое на его глазах понес Камен, принесло ему некоторое удовлетворение, но владеть собой он был не в состоянии, поэтому без всякой логики вдруг выкрикнул: — Надо запретить им гонять мяч!
Чем ближе подходили они к машине, тем больше лицо Ташева вытягивалось от удивления — ветровое стекло блестело на солнце целым и невредимым. Отец Камена отпустил, наконец, сына. Камен потрогал ухо, словно пытаясь убедиться, на месте ли оно.
— Честное слово, я видел, оно было разбито вдребезги, — не верил своим глазам Ташев.
Отец Камена в ярости сжал кулаки.
— Ваша машина, может быть, и валюта. — Он был вне себя от гнева. — А тут человек, да еще ребенок! Это вас надо отодрать за уши! Хоть они и не валюта!
— Но я, извините, я…
— Я-я-я! — угрожающе двинулся отец Камена, и Ташев отступил: если этот человек выйдет из себя…
Пятясь, Ташев споткнулся о камень и распластался на земле. Раздался смех. Ташев посмотрел на окна. Кто только ни оказался свидетелем его позора — и Худерова, и Стоименов, и мама Камена, и собственная теща, и родной сын Тончо.
Отец обнял Камена, и они отправились домой. А Ташев, отряхнувшись, провел ладонью по ветровому стеклу, чтобы удостовериться еще раз, что глаза его не обманывают. Потом, кипя от негодования, торопливо пошел по улице. Хорошо, что не заметил еще одного свидетеля, не то и на него обрушил бы свой гнев.
Спрятавшись за оградой, Маляка не пропустил ни одного момента из разыгравшегося на его глазах спектакля и был очень доволен. Только он собрался выйти из укрытия, как услышал, что кто-то окликнул Ташева. Маляка посмотрел в щель и увидел бежавшего Константинова. Ташев его подождал, и они стали оживленно беседовать. А вдруг дядя Константинов добился отмены незаконного разрешения и сообщает сейчас Ташеву, что придется убирать эти ненавистные кирпичи?!
Но судя по всему, разговор мужчин был вполне спокойным, и это смутило Маляку. Надо бы спросить у Константинова, какие новости. Увидев, что он открывает дверцу «Трабанта», Маляка покинул убежище.
— Дядя Константинов!
Выхлопная труба выбросила густое облако дыма, и машина тронулась с места, а Маляка так и остался стоять, почесывая лоб рулоном бумаги, который он держал в руках. Тут, улыбаясь до ушей, к приятелю подошел Камен.
— Шикарный номер, — протянул он руку к рулону. — Дай посмотреть.
И развернул рулон, превосходно имитирующий разбитое стекло.
— Папа привез из Франции, — сказал Маляка. — Сегодня вечером прилепим на машину моего дяди.
Мальчики вдруг почувствовали: за спиной кто-то стоит, и оглянулись. Стоименов, тот самый дядя Стоименов, который с таким трудом дал свое согласие на спортплощадку, смотрел через их головы на лист.
— Спрячьте это, — посоветовал он и, уходя, добавил: — Чего только не придумает человеческий мозг!
Только теперь Маляка заметил распухшее, лиловое ухо Камена.
— Отец?
— Да, но он извинился.
— Ну и что, тебе от этого легче?..
Друзья решили сначала сделать уроки, а потом поиграть во дворе. А еще надо придумать, как действовать дальше.
Добролюб, новый товарищ Маляки, тщательно приглаживал в ванной волосы, но вихор на макушке так и торчал торчком. Чтобы одолеть его, Добролюб плюнул в ладонь — лучшего средства для этой цели пока еще не открыли.
Добролюб учился в шестом классе, но рос он не как другие дети — азбуку выучил в четыре года, в пять лет уже читал сказки братьев Гримм, а в первом классе намного опережал в своем развитии одноклассников, и поэтому контакта с детьми у него не было. Если много знаешь, тебя не понимают, — таково было первое философское заключение Добролюба, высказанное директору школы, когда тот вызвал его к себе после того, как Добролюб вытащил у одноклассников пружинки из ручек.
«Потому, что меня дразнят», — объяснил Добролюб свое поведение.
«Почему тебя дразнят?»
«Потому, что меня не понимают».
«А почему тебя не понимают?»
Тут Добролюб изрек свою сентенцию, добавив, что будь он сильнее, он не вытаскивал бы потихоньку пружинки из двадцати девяти ручек, а врезал бы их владельцам — и все.
«Да ты, оказывается, философ, — удивился директор. — Посмотрим, каково тебе придется в жизни».
Так директор первым убедился в склонности Добролюба к размышлениям.
Наконец непокорная прядь поддалась, и Добролюб вышел из ванной.
В передней слышались звуки пианино — мама играла. Она преподавала в консерватории, часто выступала с сольными концертами, поэтому, придя домой, сразу садилась к инструменту и упорно, по нескольку часов подряд занималась.