Старая крепость. Книга 3 - Беляев Владимир Павлович. Страница 50

— Ой, Василь, Василь, надо вам научиться хорошему тону… — назидательно сказала Лика. — Если бы вы знали, как меня шокируют эти ваши словечки! Юноша вы приятный, а выражаетесь подчас как мужик неотесанный.

Прежде всего я не знал тогда, что означает мудреное слово «шокировать». Но даже не оброни она его, уже один ее холодно-поучительный тон взбесил меня. И я сказал дерзко:

— «Неотесанные» революцию делали, хорошо бы вам знать это!

Анжелика не нашлась что ответить или не захотела продолжать этот разговор.

Багровый венчик угасающего солнца выглядывал над поверхностью моря, окрашивая воду тревожным цветом пожара.

За нами море стало уже густо-черным и маслянистым. Оно неслышно вздыхало, отражая последние розовые блики заката и тень от волнореза, падающую к портовому молу.

Легко и небрежно поправляя волосы, Лика сказала:

— Бунация!

Я пожал в недоумении плечами, давая понять, что не понимаю этого слова…

— Бунация — вот такое спокойное состояние моря, как сейчас. Полный штиль. Больше всего я люблю море таким.

— Мне казалось, наоборот, что вы любите шторм. Вы тогда прыгнули с лесенки прямо в кипящее море.

— Я выросла у моря и не могу дня прожить, чтобы не купаться. Это вошло в привычку. Но больше всего на свете уважаю покой, тишину. И чтобы кошка мурлыкала рядом… Сидеть на качалке и гладить тихонечко кошку. А у нее в шерсти чуть-чуть потрескивает электричество… Что может быть еще лучше? Прелесть!

Слушать такое — и не возмутиться? Я сказал:

— Да это же мещанство! Вы еще не начинали жить, а уже вас тянет к покою.

— Ого-го! — Лика прищурилась. — Тихоня начинает показывать коготки. Очень любопытно! Я не знала, что вы такой спорщик. Мои поклонники слушают меня обычно без возражений.

«Однако какая наглость! Кто ей дал право меня к своим поклонникам причислять?»

— Нет, серьезно, Василь, грешна я: люблю потосковать наедине, забыться от мирской суеты, уйти в царство грез…

И Лика неожиданно пропела мягким, приятным голосом:

— Особенно зимой, — продолжала она, — когда день еще не ушел и борется с лиловыми сумерками, я люблю быть одна и разговаривать с тоской… Она выходит неслышно из-за портьеры, вся серая-серая, добрая, унылая фея с пепельными волосами, вот такого цвета, как море сейчас, и успокаивает меня.

«Бесится с жиру на отцовских харчах! Вот и мерещится ей всякое», — подумал я. Таких откровенных обывательниц мне еще вблизи не приходилось видеть.

— Для чего же вы, собственно говоря, живете?

— По инерции. Жду счастливого случая. Авось придет кто-либо сильный, возьмет меня за руку, и все сразу изменится.

— А сами? Без няньки?

— Не пробовала.

— А вы попробуйте!

— Ах, надоело!

— Какой же смысл коптить небо зря? Ждать сильного кого-то и ныть: «надоело», «надоело»…

Видно было, слова эти не на шутку задели Анжелику. Опять в глазах ее мелькнул злой огонек, как давеча, в салоне Рогаль-Пионтковской.

— А вы, сударь, для чего живете? Вас устраивает, что ли, однообразная работа в литейной?

— Однообразная! — возмутился я. — Напротив! Сегодня я формую одну деталь, завтра — другую. Из-под моих рук выходят тысячи новых деталей. Мне радостно при мысли, что я тружусь для своего народа, никого не обманывая. Разве это не интересно? Я горжусь тем, что я рабочий, горжусь, вы понимаете? А насчет однообразия вы бросьте! Нет скучных занятий, есть скучные, безнадежные люди.

— Ну хорошо! Все узнали, со всем познакомились, а дальше что?

— Учиться!

— Трудно же учиться. Не успели пообедать и отдохнуть — и уже надо бежать на лекции.

— А кто за нас бегать будет? Ваша серая фея?

— Но есть другой выход. Хотите, я попрошу папу, и он переведет вас на легкую работу? В конторщики, скажем?

— Зачем мне это? Я в служащие не пойду!

— Смешной вы, право, Василь! Я вам добра желаю, а вы, как ежик, упрямитесь, иглы выпускаете.

— Пусть ваш Зюзя за легкую работу держится, а я не буду.

— Почему вы так сердиты на Зюзю? Безобидный, милый юноша…

— Юноша? Здоровый как бугай, а к бумажкам прилип. Смотреть противно!

— Отчего вы так нетерпимы к людям, Василь? Такой злюка — ужас!

— А если эти люди не той дорогой идут, так что же — хвалить их должно? Как же мы будем мир перестраивать с такими людьми? — уже сердился я.

— Кто вас просит мир перестраивать? Пусть остается таким, как есть!

— Кто просит?.. Вы, может, довольны старым миром? Может, вам царь нравится или батька Махно?

Я думал, что Анжелика либо увильнет от прямого ответа, либо станет отнекиваться. Но она сказала на редкость спокойно:

— Мой папа и при царе хорошо жил. Гриевз очень уважал папу. Сам говорил, что такого главного инженера поискать надо!

— А как рабочие жили?

— Не интересовалась… И вообще все это скучно… Посмотрите лучше, как быстро месяц поднялся!

Нежный свет месяца дробился на гладкой воде и пересекал ее от волнореза почти до самой косы, где уже замигал маяк. Вода в бухте под лучами месяца серебрилась и чуть дрожала.

— Такую освещенную месяцем полоску называют «дорожкой к счастью», — сказала Анжелика. — Года два назад я поверила было в эту легенду, взяла лодку и поехала по этой дорожке в открытое море. До косы добралась, а тут как сорвался норд-ост, море пришло в волнение, одной назад было никак не добраться! Я вытащила лодку на отмель, перевернула ее, водорослей подстелила и так, под лодкой, одна переночевала. То-то страху натерпелась!

— Ну как не стыдно: страх от ветра! Нашли чего бояться! — И, сказав это, я невольно провел рукой по лбу.

Лика уловила мое движение и быстро сказала:

— Да, я все хотела спросить, что это за шрам у вас на лбу?

— А-а, так, пустяки!

— Расскажите.

— Царапина от гранатного осколка.

— От гранатного. А кто это вас?

Пришлось рассказать, как довелось мне, ночуя в совхозе на берегу Днестра, под стогом обмолоченной соломы, встретить банду, идущую из Румынии.

— Ах, как все это страшно и увлекательно! — сказала Лика. — Только политики я не люблю. — И она скривила губы. — Это скучно. А вот то, что вы сейчас рассказали, очень интересно.

— А без политики мир не перестроишь.

— Опять вы за свое, Василь! Такой несносный… Давайте поедем домой, а то переругаемся окончательно.

Только когда мы подчалили к мостикам, я почувствовал, что устал. Ладони болели от весел. У самой калитки дома я хотел было скоренько попрощаться и уйти, но Анжелика, пряча руки за спину, сказала:

— И не думайте даже… Сегодня вы должны целый вечер провести со мною. Идемте к нам. Я вас познакомлю с папой.

Отец Анжелики сидел в большой столовой за обеденным столом и раскладывал перед собой карты. Он был так увлечен, что даже не обернулся в нашу сторону.

— Папочка! А у нас гость! — крикнула Анжелика и тронула его за плечо.

Отец ее обернулся. Он швырнул на стол колоду карт и поднялся нам навстречу. Высокий, костистый, он едва не достигал макушкой тяжелой люстры. Меня сразу поразили густые-прегустые, сросшиеся на переносице мохнатые брови Андрыхевича и его ястребиный нос, опущенный крючком вниз.

— С кем имею честь? — сказал он, подавая мне морщинистую руку.

— Василий Манджура, — представился я.

— Это наш новый сосед, папочка. Я тебе говорила, что у Агнии Трофимовны поселились новые квартиранты. Это один из них. Прошу любить и жаловать. Заядлый спорщик!

— Приятно встречать молодых людей, обуреваемых жаждой спора. Своей культурой Древняя Греция обязана высокоразвитому искусству споров. В них рождались многие живые и поныне истины. — И, предлагая мне: — Садитесь, Василий… — инженер показал на стул.

— Миронович! — подсказал я, усаживаясь. И сразу же придвинулся поближе к массивному столу.