Девочка с красками - Карелин Лазарь Викторович. Страница 17

— Музейный экспонат, а не телефон, правда, папа?

— Правда. — Он глянул на часы. — Прости, я опоздал. — Он наклонился и поцеловал Таню в лоб, вдруг отчего-то страшно себя пожалев, будто посмотрел на себя со стороны и чужими глазами, и вдруг сам себя огорошив вопросом: «Зачем ты приехал?..»

Старик Черепанов, отстранив со своего пути пребывавшую в застылой созерцательности коридорную, перешагнул гостиничный порог.

— Здравствуйте, Николай Андреевич, — на старинный манер приподняв над головой брезентовый картуз, сказал он. — Рад вас приветствовать в родном городе. Всё ж таки нет-нет, а родные камушки покличат? Только вот в гостинице-то этой скука жить. И верно, пахнет щами, окна слепые. — Старик неодобрительно покосился на коридорную, теперь с глубочайшим интересом внимавшую его словам. — Ты бы, Софья, чем подслушивать, стёкла бы хоть протёрла. Ох уж эта ваша порода Савинская! Всё бы вам высматривать, всё бы вам вынюхивать!

— А Дмитрию Ивановичу всё бы язвить да язвить! — смело отпарировала коридорная. — Знаем...

— Марш отсюда! — Старик всерьёз сердито наставил на девицу свои колючие глаза. — Экая пустельга!

Он повернулся к ней спиной и, потихонечку пригасив в глазах вспыхнувшую злость, как умел радушно, улыбнулся Николаю Андреевичу.

— Так зачем, стало быть, к нам? В отпуск просто так или по делу?

Николай Андреевич в замешательстве только руками развёл. Голос жены всё ещё жил, звучал в ушах, и вот словно сошлись, объединились её вопрос «Зачем приехал?» и слова этого старика «Зачем, стало быть, к нам?» И снова у самого себя спросилось: «А зачем, зачем?»

Избегая пристально рассматривающих его глаз старика, Николай Андреевич протянул ему руку:

— Рад вас видеть, Дмитрий Иванович. Гляжу, ничуть не постарели.

— Будто бы? — усмехнулся старик. Он задержал в своей руке руку Николая Андреевича и заставил того поглядеть себе в глаза.

— Нет, не постарели.

— И встрече со мной рад? Ведь мы же вроде поссорились...

— Когда это было! Я уж и забыл даже, из-за чего и поссорились.

— Будто бы? — снова усмехнулся старик. — Ну, беседуйте отец с дочерью, а я пойду солнце ловить.

Старик отпустил руку Николая Андреевича, быстро повернулся и зашагал к дверям, по пути чуть приметно кивнув дружески Тане.

— Где это ты с ним встретилась? — спросил отец, когда Черепанов уже вышел на лестницу. — Не боишься его? Он ведь с причудами старик.

— Нет, его я не боюсь, — сказала Таня. — Я сюда идти боялась. Вот он меня и проводил. А не идти тоже было нельзя. — Таня заглянула отцу в лицо. — Папа, ты что такой невесёлый? Это из-за телефона, да? А с кем ты в него разговаривал? — Она вдруг рассмеялась. — Неужели в него ещё можно разговаривать? И слышно?

— Слышно, — кивнул отец. Он обнял дочь за плечи и предложил: — Пойдём-ка ко мне в номер. Там, кажется, поуютнее.

— Пойдём.

Обнявшись, они двинулись в путь по длинному, тёмному и грязному коридору, и Таня всё поглядывала, закидывая голову, на отца и всякий раз, взглянув на него, ободряюще ему улыбалась.

— А не идти мне сюда тоже было нельзя! — оживлённо пустилась она в пояснения. — Ты мне велел приходить в городской сад, а его ведь весь пересадили на горку.

А там, где был сад, скоро потечёт Большая Кама. Я забыла тебе об этом сказать вчера. Что делать, думаю. Надо бежать в гостиницу, а то и не найдём друг друга. Вот Дмитрий Иванович меня и проводил. Я его случайно встретила, он «на натуру» шёл.

— Вот как? — сказал отец. — Значит, сад теперь на горе, там, где раньше один пихтарник рос? И верно, хорошее место для городского сада.

— А как придёт к нам Большая Кама, немного повыше монастыря построят пристань. А сам монастырь, знаешь, папа, говорят, окажется на острове. Красиво, правда? Белые стены, колоколенка в небо, а вокруг будто самое настоящее море.

— Красиво.

— И пристань рядом. Остров, а рядом — пристань. Тоже высокая, с маяком. Как на море. Плыви куда хочешь! Правда, красиво?

— Правда. — Отец распахнул перед дочерью дверь своей комнаты. — Входи.

Таня задержалась на пороге.

— Сюда? — Она глянула в узкий, безрадостный мир отцовского жилья и снова услышала в себе этот быстрый-быстрый бег каких-то мурашек, повсюду, в спине, в кончиках пальцев, за ушами, после чего — она точно знала — вдруг втекают в глаза слёзы, и тогда уж сторожись, чтобы они не пролились из твоих глаз.

— Папа, а окно ты можешь открыть? Оно открывается?

— Оно открыто, дочка.

— Совсем-совсем?

— Да.

— А мне показалось... — Таня переступила порог и вошла в комнату, за окном которой было так же серо, как и в самих стёклах с прикипевшей к ним стародавней пылью.

Вошла и поспешно присела на краешек высокой кровати, сердито прислушиваясь к быстрому в себе бегу этих предательских мурашей, после которых начинаешь глупо реветь.

Отец притворил тихонько дверь и сел на стул — тоже с инвентарной биркой на самом видном месте. Таня приметила эту бирку, как только вошла. И бирку на кровати тоже приметила. Эти жестяные номерки здесь только и посвечивали, где-то пораздобыв для себя крупицы солнечных лучей. Такая же точно бирка на проволочке висела и на шейке графина. Это позабавило Таню.

— Как ожерелье какое-нибудь, — сказала она повеселевшим голосом. — Толстая тётка в гости пошла. Сама большая, а головка маленькая. И что ни шаг — то дёргается. А бусы, и серги, и браслеты звенят, будто велосипед едет.

Отец проследил за её взглядом и усмехнулся.

— Приметливая. — Он пододвинулся вместе со стулом поближе к дочке. — Как это ты сказала: «На натуру»? А что это означает, знаешь?

— Знаю, — кивнула Таня и быстро глянула, распрямив пальцы, на свою ладонь, туда, где ещё недавно прилепилась капелька краски. Нет её! Исчезла! — Это когда пишешь или там рисуешь то, что открылось глазам вот прямо сейчас.

— Пишешь?

— Ну конечно, маслом, например.

— Маслом? Так ты, что же, у Черепанова в ученицах?

— Да, он меня учит на художницу. — Таня решилась и посмотрела на отца, широко распахнув глаза. — Он ведь тебя тоже учил, правда? —- И, помолчав и поразглядев как следует отца — какое у него всё-таки незнакомо-грустное лицо! — она тихо, но торжественно, как там, в мастерской

Черепанова, проговорила: — Я буду художницей, папа. Обязательно буду-

— Вот оно что!.. — Николай Андреевич ещё ближе придвинулся к Тане.

Теперь он стал разглядывать её. Он помнил её не такой. Что-то переменилось в ней, переменилось изнутри. Она стала совсем иной, чем та маленькая девочка — родная, близкая, но всё же маленькая и несмышлёныш, какой он её оставил три года назад, какой он её запомнил. С той Таней, с той его дочкой легко было говорить, думая о своём, её вопросы не требовали ответа, её слёзы просто было унять каким-нибудь пустяком, подарком там или сказочкой. А эта, нынешняя его Таня, пожалуй, сказку и не станет слушать. Пожалуй, не поглядит даже и на его подарок. Он вспомнил, ощутив внезапную растерянность, что забыл вчера отдать Тане нарядную, большеголовую куклу, которую привёз ей. И тотчас обрадовался, что забыл. Эта кукла тоже годилась для той Тани, которую он оставил три года назад, а не для этой, что сидит сейчас напротив него и так торжественно, так по-взрослому весомо произносит: «Я буду художницей!» Худенькая, со смешными косицами и с исцарапанными коленками, вся повытянувшая-ся, но ещё совсем ребятёнок — и всё же, всё же незнакомо иная, будто вот-вот уже и взрослая.

«Зачем я приехал?! Повидать её?! Только за этим? Да,

теперь это стало главным. Её надо было повидать. Обязательно! Теперь это становится главным. А раньше, когда потянуло в родной город, когда решился ехать, ты почти не думал о ней — о своей дочери. Ты думал о другом. -О чём же?! Всё оборвано здесь. О чём же ты думал?! Всё враждебно здесь ' тебе. О чём же ты думал? Куда, к кому ехал?!»

— Опять, опять ты задумался?! — Таня порывисто поднялась и прижалась к отцу, дичась ещё его и не умея