Девочка с красками - Карелин Лазарь Викторович. Страница 28

— Теперь и я, Саша, знаю всё про себя... Я буду художницей. Веришь?

Саша наклонил голову. Он верил ей.

Двигаясь вдоль стен, они подошли к углу, где за ширмами лежал старик. Николай Андреевич сидел у него в ногах. Они молчали. Черепанов тяжко дышал, прерывисто, коротко и очень сильно вздымая грудь. Увидев Сашу, он встрепенулся, чуть оборотил к нему голову — и это уже было трудно ему сделать — и шёпотом спросил:

— Нравится?

Саша наклонился к нему, собираясь сказать что-то очень значительное, выговорить ему все те слова, которые бы могли выразить сейчас его восхищение, и ничего, просто ничего не сумел сказать. Мальчик растерялся от увиденного, ему вспомнилась вдруг его собственная коллекция, и в эту минуту, когда наклонялся он к старику, вспомнились и померкли в глазах мальчика все его собственные сокровища. На глаза у него навернулись слёзы — он ничего не мог сказать старику. Саша прощался сейчас со своей игрой, со своей мечтой. Николай Андреевич понял это.

— Саша тоже собирал свой музей, — пояснил он старику. — Он и его друзья. Сделали убежище в варнице и стали сносить туда всякую старину.

— Зачем? — спросил старик. — Зачем?

— Я хотел... — сказал Саша. — Мы хотели открыть потом в школе наш собственный музей. Но...

— Ведь вы только начали, — утешая мальчика, сказал Николай Андреевич. — А чтобы собрать то, что здесь собрано, надо положить много, очень много лет. Не правда ли, Дмитрий Иванович?

— Музей в школе... — пробормотал Черепанов. — Музей в школе... — Он поискал глазами Таню. — И ты тоже собирала что-то для этого музея?

— Нет, я только собираюсь, — сказала Таня. — Ребята сперва меня не приняли, а теперь вот приняли.

— Приняли?.. Но это не игра, Таня, это не игра. Дело это может выпить все твои силы, всю твою душу.

— Но я не одна, нас много, — сказала девочка. — А потом будет всё больше. А потом, когда мы кончим школу, начнут собирать другие ребята. А потом...

— Не одна... Нас много... — Старик порывисто приподнялся на локтях, широко раскрывшимися глазами поведя вокруг. — Уберите эту ширму! Темно!

Николай Андреевич вскочил, рывком отодвинул ширму в сторону.

Старик сел на постели и принялся оглядываться, задерживая широко раскрытые свои глаза то на одном, то на другом. На картине, где была изображена его дочь в сиреневом саду, взгляд старика остановился надолго.

— Не спросила, не вспомнила, — почти беззвучно шевельнул он губами. — Ты права, права, ты права. — Руки старика подогнулись, он тяжело повалился на спину. Но тотчас снова стал приподниматься. — Завещание! — проговорил он громко, очень явственно выговаривая каждую букву этого тяжкого на звук слова. — Таня, позови свою мать, она юрист, позови её. — Он откинулся на подушку, невнятно повторив: — Позови её.

Таня вопросительно глянула на отца. Он кивнул ей — иди.

Таня повернулась и побежала к дверям. Скриплые ступеньки ни о чём не успели спросить её. Она уже была на улице, уже вбежала в свою калитку, уже распахнула дверь своего дома.

— Мама! — сказала она тихо, но с таким напором в голосе, что Марии Сергеевне показалось, что дочь кричит ей, — Мама, идём, Черепанов зовёт тебя! Он странно-странно дышит... Как бабушка тогда... Идём!

Таня перебежала через дорогу, распахнула дверь чере-пановского дома, глазами торопя мать. Она пропустила её вперёд и, вдруг оробев, вспомнила, что там, наверху, рядом с Черепановым, сидит её отец. Сейчас они встретятся — мама и он. Вот сейчас, сейчас...

Мария Сергеевна пошла вперёд и уже поднялась на второй этаж, а Таня всё ещё стояла внизу, не решаясь стронуться с места.

Поменьшавший, притихший, жалкий петух подошёл к ней и, как собака, потёрся о её ногу.

— Не бойся, — сказала она ему. — Не бойся.

Она решилась и начала медленно подниматься по лестнице. Так медленно и тихо, что скриплые ступеньки снова ни о чём её не спросили.

Когда Таня вошла в комнату, её поразило, что и отец и мать сидят почти рядом у постели старика. Её поразило безмолвие в этой комнате. Её поразило солнце, которое уже ушло со стены, где белели древние соборы её города, и остановило свои лучи лишь на одной-единственной картине здесь — на девушке в сиреневом саду.

Послышался голос Черепанова. Слабый, невнятный, уходящий голос. Он приказывал, этот голос, хоть и был он слаб и невнятен:

— Всё, всё, чем владею, дом этот, собрание это, — приказывал голос, — всё завещаю я, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, детям своего родного города. — Старик помолчал. — Записали, Мария Сергеевна?

— Да, — сказала она.

Как звонок, как упруг, каким живым был её голос!

Таня подошла поближе, чтобы поглядеть на свою мать, чтобы поглядеть на отца. Они сидели рядом, почти совсем рядом. О чём они сейчас думают? Что сказали они друг другу минуту назад, когда свиделись? Не узнать, не угадать. Она ещё маленькая, да, это так, она ещё совсем маленькая — ей не понять их.

Положив листок бумаги на краешек шаткой тумбочки, что стояла в головах кровати, мать сейчас записывала то, что говорил ей Черепанов. А он вот уж и снова заговорил:

— Пусть в этом доме моём... — И снова его слабый го лос прозвучал, как приказ, которого трудно ослушаться. — Пусть в этом доме моём учредят городские власти музей, если собрание моё того стоит. Но пусть владеют этим музеем дети нашего города. Всё! — Он умолк, но тут же снова приподнял голову и внятно позвал: — Таня, подойди.

Таня быстро шагнула к нему, а отец и мать встали и отошли. И Саша тоже отошёл. Его опять потянуло туда, где легла через всю стену древняя улица его города. Вот ушло из комнаты солнце, и там, на древней улице, тоже начались сумерки. Это казалось чудом, и к этому чуду робко приблизился сейчас мальчик, чтобы понять, разгадать его.

— Таня, дружочек мой, — по-прежнему внятно проговорил старик, когда они остались вдвоём. — Я скоро умру, пожалуй... Не печалься, я пожил... Ящик с красками мой возьми себе... И ещё: пригляди за Альфредом, он к тебе пойдёт...

Старик откинулся на подушку, устало закрыл глаза, затих.

— Вам нельзя умирать! — заплакав, сказала Таня. — Нельзя!..

Кто-то взял её за руку и заставил отойти от постели старика. Таня подняла глаза — это был отец. Он повёл её к двери, он хотел, чтобы она ушла. Но Таня упёрлась и потянула отца за собой, к окну, туда, где стояла мать. Таня подвела отца к ней. Таня больше не плакала. Она заставила себя не плакать.

— Помиритесь! — сказала она тихо и приказывая.

Они молчали.

— Если вы не помиритесь, — сказала она, — я уеду с папой в его Москву. Ему нельзя быть совсем одному, ему нельзя больше быть одному.

Они молчали. Но слушали, очень внимательно слушали то, что тихо, шёпотом почти, говорила им дочь.

— Я ему нужнее, — шепнула Таня и замолчала, ожидая.

Ей было нестерпимо смотреть в побледневшее лицо матери. Та будто спрашивала глазами: «Это ты серьёзно, серьёзно?!»

— Да, — кивнула Таня.

— Никуда тебе не нужно ехать, — сказал отец.

Какое сейчас было у него лицо! Таня вглядывалась и не могла понять, отчего его лицо вдруг стало таким. Каким? А вот таким, когда человек и радуется и печалится, здоровается и прощается — и всё сразу, сразу.

— Я решил остаться в Ключевом, — сказал отец. — Попробую найти здесь себе работу.

— Ты будешь строить пристань? — спросила Таня, как и прежде, тихо. Она побоялась громким голосом спугнуть его решение.

— Не знаю, что я буду строить. Может быть, и пристань.

— Конечно, пристань! — сказала Таня. — Подумай только, к ней будут приплывать громадные пароходы! «Эй, откуда вы?» — «Мы с Камского моря!» Подумай...

— Хорошо, Танюша, хорошо. — Он, прижмурившись, кивнул ей.

Таня тоже прижмурилась и быстро пошла назад, к Черепанову.

— Дмитрий Иванович, — тихо окликнула он? его. — Как вам теперь? Получше?

Широко открыв глаза, старик ясно, из глубины, посмотрел на девочку.