Мужское воспитание - Никольский Борис. Страница 20

Лейтенант раздраженно усмехнулся. В конце концов, он старался только ради отца.

— Вы слышали? Выполняйте!

Через минуту сержант Быков уже передавал свой спасательный жилет Морковину. Морковин долго застегивал его — никак не мог справиться с крючками.

Потом отец приказал экипажу подойти к нему. Он переводил взгляд с одного лица на другое и наконец остановился на Морковине.

— Ну, как настроение? — спросил он.

— Ничего настроение, — неуверенно улыбнулся Морковин.

— Не волнуйтесь, — сказал отец. — Все будет хорошо. Не волнуйтесь.

Все это происшествие заняло лишь несколько минут. Крышка люка опять захлопнулась — теперь уже за Морковиным.

Я украдкой поглядывал на генерала, на окружавших его офицеров. Догадались ли они, что произошло? Или нет? Я ничего не мог определить по их лицам.

Танк вошел в воду, вода приглушила грохот мотора, и на берегу тоже разом стихли все разговоры. Даже солдаты, старавшиеся до сих пор держаться незаметно, подальше от начальства, теперь высыпали к самой воде. Даже лейтенант Загорулько, который сначала лишь раздосадованно махнул рукой — ему, мол, наплевать, пусть хоть затонет этот танк вместе с Морковиным — и тот все-таки не выдержал и сейчас стоял рядом с солдатами.

Я тоже не отрывал глаз от вскипающих водоворотов, по которым угадывался путь танка.

Я ахнул, когда танк вдруг двинулся вправо, я обрадовался, когда он опять вернулся на прямую и пошел ровно, словно по ниточке.

Я переживал за Морковина, но все-таки мысли мои были заняты другим.

Я думал о своем отце. О его поступке.

Ведь в глубине души я с самого начала надеялся, что он поступит именно так. Теперь-то я мог себе в этом признаться…

«Все хорошо, что хорошо кончается», — любит повторять моя мама.

И эти учения кончились хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Морковин провел танк на отлично.

Морковин улыбался, сиял, вытирал рукавом пот со лба, радостно объяснял что-то солдатам. И руки у него сейчас были как руки — обыкновенные руки, непонятно, почему они так раздражали меня полчаса назад…

Я увидел, что мой отец наконец-то немного освободился, отошел от своего командирского места.

Офицеры о чем-то переговаривались, совещались между собой, а он был один, и я не выдержал, бросился к нему, хотя знал, что он может рассердиться, может даже прогнать меня. Отец был весь еще напряжен и взбудоражен, он взглянул на меня, усмехнулся и сказал так, словно отвечал на собственные мысли, словно продолжал прерванный разговор:

— Видал? Помочь надумали! Пожалеть решили! Запомни, заруби себе на носу или намотай на ус, как хочешь, — никогда не разрешай себя жалеть. Это последнее дело, если тебя начинают жалеть, понял?

И он вдруг крепко обнял меня за плечи.

10

Я был уверен, что в школе, на сборе он обязательно расскажет об этих учениях. Просто мне самому очень хотелось, чтобы он рассказал.

Но я ошибся. Вернее, ошибся я не совсем, а только наполовину.

Я даже не знаю, что творилось со мной последнее время, — я постоянно волновался за моего отца, что бы он ни делал — я волновался.

Проведай об этом Анна Сергеевна, она бы наверняка сказала: «Лучше было бы, Серебрянников, если бы тебя так волновали собственные тройки».

Но человек ведь не может приказать себе, когда волноваться, а когда нет.

Вот и перед выступлением отца у нас в школе я тоже никак не мог успокоиться. Потому что ребята у нас только на первый взгляд вежливые и смирные, а вообще-то им палец в рот не клади. Как-то выступал у нас один лектор. Длинно и нудно. А потом все требовал, чтобы мы задавали ему вопросы. Очень хотелось ему, чтобы были вопросы. Он так уговаривал нас спрашивать его, что наконец ребята начали задавать ему всякие глупые вопросы, нарочно, для смеха. А он на них отвечал. Он даже и не догадался, что ребята потешаются над ним. Не знаю, чем бы тогда кончилась эта забава, если бы не Анна Сергеевна. «Ну, ребята, хватит, — сказала она, — товарищ лектор устал…» — и незаметно для него погрозила нам пальцем.

Так что мне было отчего беспокоиться, когда отец появился в нашем классе.

— Сегодня у нас в гостях, — сказала пионервожатая Люда, — командир роты капитан Серебрянников Константин Павлович. Константин Павлович расскажет нам о героях мирных дней, о наших славных танкистах…

Отец смущенно улыбнулся.

— Ну, насчет героев не знаю… — сказал он.

Вид у него был праздничный, — по-моему, только два раза в году бывает у него такой торжественный вид — 23 февраля и 9 мая. Две медали сверкали на груди. И Мишка Матвейчик не сводил глаз с этих медалей.

— Насчет героев не знаю, — сказал отец, — а вот о танкистах я действительно кое-что расскажу… На днях наша рота занималась подводным вождением танков, и я вспомнил тогда одну историю. История эта приключилась несколько лет назад с солдатом по фамилии Смирнов…

— У нас тоже есть Смирнов! — выкрикнула Элька Лисицына.

— Не перебивай! Дай послушать! — сразу закричали ребята.

«Это что-то новое, — подумал я. — Никогда раньше он не рассказывал ни про какого Смирнова».

И мне даже стало немножко обидно — почему это мне не рассказывал, а ребятам рассказывает?

— Не знаю, как обстоит дело с вашим Смирновым, — сказал отец, — но нашему Смирнову его фамилия удивительно подходила. Был он человек поразительного, просто редкостного спокойствия. Многие даже завидовали такому его спокойному характеру. И, уж конечно, все были не прочь порассказать о нем разные истории. Настоящие легенды ходили в полку о его спокойствии. Например, рассказывали такой случай. Дело было летом. Солдат из нашего полка послали тушить лесной пожар. А лесные пожары в тех местах, где служили тогда мы со Смирновым, бывают особенные — низовые. Огонь идет понизу — горит валежник, сухая трава, мох тлеет, а у деревьев подгорают основания стволов. Потом стоит такое дерево — на вид вроде бы целое, здоровое, а тронешь его — валится. Иной раз даже от легкого ветра падает. И вот как-то Смирнов решил сфотографировать одного своего дружка в лесу после работы — с лопатой в руках, перемазанного сажей, в прожженной гимнастерке — на память. У Смирнова был плохонький, старый фотоаппарат. Смирнов очень долго возился с ним, прежде чем щелкнуть. А тут только он наставил этот аппарат, только поймал в кадр фигуру своего дружка, как увидел, что позади, за спиной у того, клонится сосна. Потом он рассказывал, что это было, как в кино при замедленной съемке, — ему казалось, что сосна падает медленно-медленно. И совершенно бесшумно. И вот что удивительно — Смирнов не вздрогнул, не вскрикнул, даже не изменился в лице. Он продолжал наводить свой фотоаппарат. В следующий момент сосна рухнула всего в двух-трех метрах от его друга. Тот перепугался, отпрыгнул в сторону, хотя что теперь было отпрыгивать! А потом пришел в ярость — не очень-то приятно, когда дерево вдруг грохается рядом с тобой — и накинулся на Смирнова чуть ли не с кулаками: почему тот не предупредил, не крикнул, а стоял, как истукан, со своим аппаратом? Смирнов спокойно слушал его, и вид у него был вроде даже виноватый. А между прочим, сердился-то его друг все-таки напрасно. Потому что крикни в ту минуту Смирнов, выдай хоть жестом испуг, и друг его, очень возможно, отскочил бы прямо под падающее дерево. Потом дружок Смирнова и сам это понял и благодарил Смирнова, и даже говорил, что тот спас ему жизнь своим спокойствием. Вот какой человек был этот Смирнов.

В классе стояла тишина, ребята слушали моего отца не шевелясь, и мне самому тоже не терпелось узнать, что же произошло дальше с этим Смирновым.

— Я уж не говорю, — продолжал отец, — что спокойствие не покидало Смирнова и на самых трудных учениях, и во время стрельб, и во время спортивных соревнований. И не жаловался он никогда, не ныл. «Толстокожий он у нас какой-то, — иногда говорили про него солдаты. — Ничем его не проймешь. Счастливый характер достался человеку! С таким характером он и до ста лет проживет!»