Мокрые под дождем - Соловейчик Симон Львович. Страница 9

Между тем время шло. Пушкинский вечер приближался. А я не мог думать ни о каком докладе — мысли мои были заняты другим. Иногда я действительно встречал Иру в гардеробе, но каждый раз почему-то отводил взгляд в сторону — и тем самым делал наше сотрудничество и вовсе уж не возможным, ибо, по моему предположению, Ира теперь должна была обидеться на меня.

Но ей не дали обидеться. Однажды на перемене она появилась в нашем классе в сопровождении старосты восьмого «А», девчонки бойкой и всем в школе известной — никак не могу теперь вспомнить ее имени. Староста напустилась сначала на Витьку Лунева, потом они вдвоем — на меня и на Иру. Я бормотал что-то о своей невероятной занятости, но в конце концов мы договорились, что я сегодня же прибуду к Ире домой и мы приступим к работе над докладом. Ира тихим голосом, положив руку на мою парту, продиктовала свой адрес; я записал его на обложке тетради по алгебре. Сережка, сидевший рядом, казалось, не придал этой сцене ровно никакого значения. Только когда представители восьмого «А» ушли, он сказал, что не терпит бойких девиц — это относилось к старосте. Я согласился с ним и спросил:

— А вторая? Тебе поправилась вторая?

— Ира? — Оказывается, он выловил из разговора ее имя и запомнил его.

Я испытал первый в жизни укол ревности Я сейчас же подумал, что если бы Ира знала Сережку и сравнила меня с ним, то мне не на что было бы надеяться.

Мне почудилось, что Сережка хотел что-то сказать, но промолчал. Заметил ли он мое состояние? Почувствовал ли ту невидимую связь, которая уже существовала между мной и моей помощницей? Не знаю. Я был рад, что небезопасный для меня разговор прервался.

Наверно, с этих пор и появилась у меня такая странность. Когда девушка, которая мне нравится, кого-нибудь хвалит, меня это нисколько но трогает. Но стоит кому-нибудь похвалить се или просто обратить на нее внимание, как я начинаю ревновать.

Быть может, из-за этого незначительного разговора получилось так, что я ничего Сережке не рассказывал о своей любви; да и он долгое время не заговаривал со мной ни о чем таком. Это была непозволительная для разговоров тема: мы тщательно обходили ее.

Роман мой, как я теперь понимаю, был типично юношеским: при полной незначительности событий — самые великие переживания. Этим юношеские романы и отличаются от романов взрослых людей, где все иногда бывает наоборот: значительные события — нуль переживаний.

Я отправился к Ире домой. Я долго стоял у дверей ее квартиры на шестом этаже, чтобы привести в порядок свое дыхание. Воспользоваться лифтом я, конечно, но посмел. Позвонил. Открыли мне мгновенно, словно Ира давно уже стояла по ту сторону двери.

Мы сидели с Ирой в большой комнате по углам длинного письменного стола, на котором ровным счетом ничего не было — результат слишком тщательной уборки к моему приходу. Стол был гладок и пуст, и не за что было зацепиться взглядом, и точно так же гладко и пусто было у меня в голове: я никак не мог подцепить и выудить из нее хоть какую-нибудь мыслишку, достойную разговора. Меньше всего хотелось мне говорить о Пушкине — я попросту забыл о его существовании, как забыл о существовании всех других людей на земле и даже о существовании самой Иры, Ириной мамы, которая вежливо улыбнулась мне, когда я входил, и моем собственном существовании.

Первой дала о себе знать Ирина мама. Она появилась в дверях комнаты, и все так же вежливо и слегка насмешливо улыбаясь, объявила: «Ирочка, пора мыть голову». Это было чудовищно. Ира ужасно сконфузилась, укоризненно взглянула на маму. Я тоже смешался, начал говорить, что мне пора и все такое. Но странное дело! Совершенно, казалось бы, неприличное мамино поведение сняло напряженность, и я почувствовал себя легко и свободно; я увидел в этой откровенности признак доверчивого и любовного отношения ко мне. Я был — ну, как бы это точнее сказать, — пожалуй, я был растроган.

Мне могут не поверить, но так было каждый раз. И вторая и третья встречи кончались точно таким же образом. Мама Иры не утруждала себя изобретательностью. Когда, по ее мнению, должен был наступить конец свиданию, она появлялась в дверях и произносила одну и ту же фразу: «Ирочка, тебе пора мыть голову». В третий раз Ирочка уже не смущалась, она только сделала вид, что смутилась, а я стал чувствовать себя совершенно своим человеком в этом доме и окончательно влюбился в Ирочку.

Теперь пространство вокруг школы и на третьей этаже и вблизи восьмого «А» вновь преобразилось: оно больше не было опасной зоной; оно было зоной радости, счастливого бездумья и глуповатого молодечества. В школу я почти бежал, на третий этаж мне хотелось взлететь, а в восьмой «А» войти на руках. Ирочка встречала меня с тихой улыбкой и говорила нежным голосом, глядя не на меня, а куда-то в сторону и вниз. Казалось, она очень дорожила своими взглядами: она не смотрела на человека, а лишь изредка одаривала его взором. Только много позже я узнал, что не меня одного дарила она своими быстрыми, душу потрясающими взглядами… Но это уже совсем другая история. И так я слишком много места занимаю разговорами о себе, — я вовсе не собирался этого делать.

Скажу только — чтобы закончить, — что пушкинский вечер все-таки состоялся, и я делал доклад. Он не принес мне ожидаемых лавров.

Мало того, что я нес какую-то чушь, — я нес ее с апломбом, который ужасал меня самого. Что я говорил — не помню, и неизвестно, что бы я еще сказал, если бы классная руководительница восьмого «А», женщина грозная и решительная, не встала и не произнесла громким шепотом:

— Чушь!

Со стороны это, наверно, было смешно: поднялась, сказала: «Чушь!» — и величественно опустилась на место. Я до сих пор ломаю голову, что же я мог наговорить ужасного на такую невинную тему, как творчество Пушкина? Но в тот момент мне было не до анализа. Я смешался, потерял ход мыслей, но в следующее мгновение я даже немножко обрадовался представившейся мне возможности объявить себя оскорбленным и не упустил этой возможности: повернулся и ушел со сцены, ушел с этого дурацкого вечера, где меня так незаслуженно оскорбили, и выбежал на мороз, мстительно представляя себе, что вечер будет испорчен для всех и, наверно, все будут бегать по городу и искать меня, а Ирочка — плакать.

Но вслед за мной выбежал только Сережка. Он не окликнул меня, а просто догнал, на ходу засовывая под воротник меховой куртки серый большой шарф, и пошел рядом молча. У него было трудное положение: вряд ли ему могло понравиться то, что я говорил со сцены. Я понимал это и оттого еще больше злился на всех, на себя и особенно на Сережку.

— Не расстраивайся, — сказал Сережка неуверенно. Он не любил и, по-моему, не умел выражать участие. — Знаешь что, — сказал Сережка, — поедем к дяде Мирону? Поедем, поедем, решено!

Дядя Мирон? Что-то мне говорил о нем Сережка, но что именно? Ах, это, кажется, он по утрам ходит на работу пешком и размышляет о жизни… По утрам.

12

Мы ехали на трамвае через весь город, а потом долго шли вдоль шоссе, мимо простых изб с палисадниками, по узкой тропинке в снегу, пока Сережка не свернул к одной из калиток.

Сережка просунул руку между планок калитки, повозился немного с замком, и калитка отворилась.

— Пригнись, — предупредил Сережка, но поздно: что-то больно ткнуло меня в лицо. Это была низкая ветка, наверно, яблони, невидимой в темноте.

У дяди Мирона, как его называл Сережка и как я его тоже стал называть, была небольшая комнатка, отделенная от помещения, где жили хозяева, дощатой перегородкой, не доходившей доверху. Когда мы входили в маленький коридорчик, из комнаты хозяев слышны были голоса.

Сережка не стал стучать — он просто открыл дверь.

— Можно?

Дядя Мирон сидел за столом, спиной к нам, и первое, что я увидел, была освещенная настольной лампой большая, мясистая, лысая голова с седой щетиной на затылке. Дядя Мирон повернулся, на лице его все еще сохранялось выражение сосредоточенности. Лишь спустя несколько мгновений он понял, что к нему пришли, и улыбнулся.