Со щитом и на щите - Димаров Анатолий. Страница 10

— Вы опять понарисовали свои страшные самолеты! Приходится снижать вам за это оценку.

Гаврильченко молча брал тетрадь, больше похожую на аэродром, и шел на свое место. С учительницей он даже не пытался спорить: сознательно жертвовал высокой отметкой ради любимого дела.

Среди его рисунков часто встречались и планеры и парашюты: Гаврильченко посещал курсы планеристов. Он единственный из всех восьмиклассников поднимался в небо, и, как меня убеждал Мишка, далеко не каждый десятиклассник может похвастаться тем, чтобы ему доверили летать самостоятельно на планере.

— Он даже с парашютом прыгал!

Смотрю на Гаврильченко с еще большим уважением. Кто бы мог подумать: самый обыкновенный паренек — и уже, нате вам, парашютист! Теперь-то мне понятно, почему он так спокойно относился к сниженной оценке по родному языку. Будь я на его месте, тоже глазом не моргнул бы.

Мне нестерпимо хочется подружиться с Гаврильченко. Ужасно завидую тем ребятам, которые с ним запанибрата. Хожу и придумываю, что бы этакое сотворить, чем привлечь к себе внимание Василия.

Неожиданно помогла Ольга Чровжова, с которой у нас мир был восстановлен. Поэтому на радостях, что мы помирились, Оля и выкрикнула мое имя, когда выбирали редколлегию стенной газеты.

Я, конечно, сделал вид, что мне совершенно безразлично, выберут или нет, но в глубине души очень хотел, чтобы выбрали.

И меня все-таки выбрали. Тут-то я вовсю постарался, чтобы газета понравилась Васе: под заголовком нарисовал огромный самолет, а внизу — ледяные торосы с челюскинцами. А еще сочинил стихотворение. Большущее, на всю колонку. Вложил в него все, что знал о челюскинцах, о героях-летчиках, которые их вызволяли из ледяного плена. Закончил же тонким намеком на Гаврильченко: и среди нас, мол, учится будущий летчик; если понадобится — и он на край света полетит.

Гаврильченко долго рассматривал газету, а я стоял рядом, вроде бы в другую сторону глядел. Потом он, наконец, повернулся ко мне, ткнул пальцем в стихотворение:

— Это ты написал?

— Я.

— Молодчина! — Помолчал и признался: — Знаешь, я тоже одно стихотворение сочинил… Про авиацию. Неделю промучился. Ух, тяжелое дело стихи писать! А тебе тяжело?

— Мне? Раз плюнуть! Вот это я за пять минут написал! — соврал я, хотя просидел над ним почти всю ночь.

Вася с уважением смотрит на меня. Потом говорит:

— Я бы хотел, чтобы ты посмотрел мое стихотворение.

— Ну так давай!

— Да оно у меня дома. Если хочешь, завтра принесу. Или, знаешь что, пошли после уроков ко мне!

И вот я в гостях у Гаврильченко, в его собственной комнате. Здесь господствует такой идеальный порядок, что я опасаюсь сделать лишний шаг, чтобы, упаси бог, не наследить. Только теперь вижу, какие у меня ужасные ботинки: невесть когда чищенные, все в пыли, с обшмыганными, поцарапанными носами. Знать бы, хоть чем-нибудь вытер.

Вася вышел, а я стал осматриваться вокруг. Тут есть на что посмотреть. На этажерке, на высоких подставках, даже на шкафу — модели самолетов и планеров. Стены увешаны фотографиями. На них тоже самолеты и прославленные летчики. Вот улыбается Чкалов — его я сразу узнал, вот Водопьянов, вот Беляков… А это кто? А-а, Коккинаки, тот самый, о котором сложили стихотворение, известное всей стране:

Входит Вася, уже не один, а с высокой белокурой женщиной, очень на него похожей.

— Познакомься, мама, это мой школьный товарищ.

Женщина протянула мне руку, я смущенно поздоровался, а из головы не выходило: какие же у меня ботинки! Мне казалось, что мать Васи все время на них смотрит.

— Идемте пообедаем вместе с нами, — приветливо приглашает она. — Вы оба ведь прямо из школы.

Я отчаянно отказываюсь.

— Ну, не хотите, как хотите, — отступилась от меня Васина мама. — Тогда посидите, посмотрите пока книжки.

Они вышли, и я остался один. Сижу, прислушиваюсь, как приглушенно позвякивает посуда в соседней комнате, а голова аж кругом идет — так есть хочется.

В конце концов они пообедали, и мои мучения закончились. Но настроение ни капельки не улучшилось. А когда Вася читал свое стихотворение, я его почти не слушал. Поэтому, когда он закончил, ничего сразу сказать ему не мог. Увидев разочарованное лицо автора, начал тут же выкручиваться:

— Стихотворение мне понравилось. Если только заголовок немного изменить, совсем будет хорошо.

— Правда?

Вася даже зарозовелся, и вид у него стал счастливый. Начал снова рассказывать, как он мучился над этим стихотворением. Одна рифма особенно не получалась. К слову «самолет» все время липло «идиот».

Мы от души хохочем, и я думаю, какой же чудесный хлопец этот Вася и как здорово получилось, что мы с ним стали друзьями. Я его сейчас ни на кого, даже на Олю Чровжову, не променяю.

Он проводил меня почти до самого дома. По дороге говорил о своем увлечении самолетами, о курсах планеристов. Когда прощались, пообещал, что завтра возьмет меня с собою.

— Увидишь, как на планерах летают.

На следующий день мы отправились на аэродром.

Собственно говоря, это было самое обыкновенное поле, на котором стояли старенький тренировочный самолет и несколько планеров. Самолет кургузый, толстобокий, как шмель, планеры же тонкие, словно осы, с узкими длинными крыльями. Возле них суетились какие-то пареньки, тянули толстую длинную веревку, как змею, извивавшуюся в траве. Вася мне объяснил, что это амортизатор — планеры запускаются с его помощью. Он запросто здоровался со всеми за руку, знакомил со мною:

— Это мой товарищ. Поэт.

На «поэта», однако, никто не обратил внимания — так все были озабочены.

Потом Вася сидел в планере, а я вместе со всеми натягивал веревку и что есть мочи кричал: «Раз!» Неожиданно веревка ослабела, и я кубарем покатился в траву. Ребята, которые успели отскочить, хохотали, но я нисколько не обиделся, а, задрав голову, неотступно следил за планером, в котором сейчас летел мой друг.

Когда мы возвращались с аэродрома, я спросил Васю: правда, что он из самолета с парашютом прыгал? И, по правде говоря, был немного разочарован, когда тот ответил, что прыгать-то прыгал, но не из самолета, а с парашютной вышки.

— Ты не думай, с парашютной вышки тоже не так-то просто спрыгнуть, — добавил Вася. — Если хочешь, то давай на следующей пятидневке сходим. Только сорок копеек захвати. За то, чтобы спрыгнуть, надо платить.

Федька, которому я похвастался, что собираюсь прыгать с парашютной вышки, ехидно спросил, заготовил ли я себе на гроб доски. Там, дескать, каждый третий если не насмерть разбивается, то обязательно покалечится.

— Гаврильченко ведь прыгал! И ничего, цел-целехонек.

— Ну, это ему просто повезло. Стропы у них знаешь какие? Р-раз — и лопнули. Веревки ведь гнилые. Не лопнут, так вокруг шеи замотаются: р-раз — и ты покойничек. Приземлиться тоже дело непростое. Ноги не так поставишь — из колен кости выбивает…

— Сам-то ты прыгал?

— Прыгать не прыгал, зато видел, как другие калечатся.

Я, конечно, не знал, верить мне Федьке или нет, так врать он мог — похлеще любого другого. Но даже если все это было правдой, мне все равно отступать невозможно. Лучше стать инвалидом, чем в глазах Гаврильченко навсегда опозориться.

Теперь только надо достать сорок копеек. Так что ничего другого мне не оставалось, как податься в «зайцы».

Хочу предупредить, что «зайцы», о которых речь идет, — это вовсе не те безбилетники, что пока еще встречаются в наши дни. Когда я сталкиваюсь с современным «зайцем», меня невольно охватывает грусть: до чего же измельчало это племя! До какого позорного состояния оно докатилось, если самая обыкновенная тетка с повязкой контролера может поймать сразу не одного, а двоих и даже троих!..