Дневник войны со свиньями - Биой Касарес Адольфо. Страница 3

Когда он среди ночи оказывался в неприветливом помещении санузла – холодном, темном, дурно пахнущем, – это всегда действовало на него угнетающе. Причин для мрачных мыслей всегда хватает, но почему они осаждают его именно в эту пору и в этом месте? Чтобы забыть о газетчике и его убийцах, Видаль стал вспоминать время, теперь неправдоподобное, когда тут даже приятные приключения бывали… Кульминация одного из них произошла как-то под вечер, когда он, сам не зная как, очутился в объятиях дочки кухарки, сеньоры Кармен, которая обслуживала одну семью в Северном районе. Нелида с матерью жили в большой комнате напротив его квартиры, там, где теперь была швейная мастерская. Чисто случайное воспоминание о конце этой интрижки совпало с другим воспоминанием, для Видаля мучительным и (почему, он сам не понимал) мерзким, о разгоряченном, пьяном старике, гонявшемся с ножом за сеньорой Кармен. От Нелиды у него остались в сундучке, где он хранил на память старые вещи родителей, фотография их обоих, сделанная в Роседале, и шелковая выцветшая лента. Да, теперь все по-другому. Если раньше он случайно встречался в санузле с женщиной, оба смеялись; теперь же он, извинившись, старался побыстрее удалиться – как бы не сочли его ловеласом или еще кем погнуснее. Возможно, причина его тоски в этом ухудшении его положения в обществе. Факт, что уже многие месяцы, а может, и годы, он предается пороку воспоминаний; как другие пороки, этот сперва был развлечением, а со временем стал причинять боль и вредить здоровью. Он сказал себе, что завтра будет чувствовать усталость, и поспешил обратно. Уже лежа в постели, Видаль сформулировал с относительной четкостью (зловещий симптом для страдающих бессонницей) мысль: «Я пришел к той поре жизни, когда усталость не помогает уснуть, а сон не помогает отдохнуть». Ворочаясь с боку на бок, он опять вспоминал сцену убийства и, возможно, чтобы отделаться от неприятного чувства при воспоминании о трупе, который Видаль недавно видел воочию, а теперь в воображении, спросил себя, действительно ли убитый был тот самый газетчик. И его вдруг объяла пылкая надежда, словно участь бедняги газетчика была для него важнее всего на свете: он стал представлять себе, как тот бежит по улицам и зовет на помощь, но быстро спохватился и отогнал от себя фантазии, боясь разочароваться. Вспоминались слова девушки в очках: «Я противница всякого насилия». Сколько раз слышал он эту фразу, не придавая ей никакого значения! Теперь же, в тот самый миг, когда он сказал себе: «Ну и самодовольная особа!», он впервые понял ее смысл. И тут ему в голову пришла какая-то теория насилия, довольно разумная, но, к сожалению, он сразу ее забыл. Он подумал, что в ночи, подобные этой, когда, кажется, все отдал бы за то, чтобы уснуть, у него появляются блестящие мысли – хоть в газетную заметку. Когда запели птицы и в окнах забрезжил утренний свет, Видаль всерьез огорчился – ночь прошла зазря. И в этот момент он уснул.

2

Проснулся он от тревожной мысли, что надо идти на бдение у тела покойного. В последнее время его легко одолевало беспокойство.

На керосинке Видаль приготовил мате, который выпил впопыхах, закусив несколькими кусочками вчерашнего хлеба. Завтрак был точно рассчитан: Видаль не позволял себе злоупотреблять мате или хлебом, не то у него начинался странный жар, что его немного пугало. Он помыл ноги, руки, лицо, шею. Причесался, попрыскав волосы фиалковой туалетной водой и смазав брильянтином. Затем поспешил в швейную мастерскую и попросил у девушек разрешения воспользоваться их телефоном. Вставные челюсти стали для него какой-то манией. Он готов был поклясться, что девушки его разглядывают и сплетничают о нем, будто он урод или единственный человек с искусственными зубами. Его удивило одно обстоятельство: приготовясь ко всему, он не заметил ни одной улыбки, ничего такого, что походило бы на насмешку. Он увидел серьезные, озабоченные, нахмуренные лица, похоже, чем-то испуганные, может, сердитые. Это показалось ему странным.

Он позвонил Джими, но там никто не ответил. У Рея подошла дочка и сказала, что отец вышел и что она просит их не беспокоить. Между тем одна из швей, блондинка с белой кожей по имени Нелида, напоминавшая ему, хотя бы именем, его когдатошнюю Нелиду, упорно смотрела на него, как бы желая что-то ему сказать. Ну если она действительно хочет с ним поговорить, она может найти удобный случай (она жила в этом же доме вместе со своей подругой Антонией и матерью Антонии доньей Далмасией). Видаль всегда чувствовал себя неловко, когда во время разговора по телефону на него смотрели. Он терялся, как если бы его стали перебивать во время трудного экзамена; еще более неприятно было, если смотрели, когда его роль в разговоре была невыигрышной. Ребячество? Порой Видаль спрашивал себя, чему мы научаемся с годами – не тому ли, чтобы мириться со своими недостатками? Мельком он взглянул на устремленную на него пару глаз, на нежную белую кожу, на округлости грудей под трикотажной кофточкой и сказал себе, что для поклонника красоты ничего нет прекраснее, чем молодость. Сердце у него вдруг заныло, и он еще подумал, что девушки в этом возрасте способны на всякие безумства, но что он-то, стоящий здесь с растерянным видом, уж наверно кажется им дурак дураком. Он оставил на полочке деньги за разговор и ушел, не желая долго занимать телефон.

Лучше он зайдет в ресторан и там спокойно поговорит по автомату. К тому же купит газету, узнает, действительно ли платят, как утверждали Фабер и другие, пенсию за май. Прежде чем выйти из дому, он огляделся, не бродит ли тут управляющий, обжившийся в Аргентине галисиец, анархист, ревниво соблюдавший интересы домовладельца. К счастью, не было в холле и сеньора Больоло, который из смутной ненависти к роду человеческому бесплатно служил галисийцу соглядатаем. Каждый месяц, с приближением 20-го числа, когда Видаль обычно получал пенсию и платил за квартиру, он старался избегать встречи с этими двумя субъектами.

Было приятно идти по улице в солнечный день, «разминать коленки», как говаривал Джими. Утро было безоблачное, и в подтверждение пророчеств мальчиков холод не ослабел. Выйдя на улицу, Видаль увидел, что мастерская обойщика заперта.

– Полдень еще далеко, а они уже закрылись, – сказал он себе беззлобно. – Народ нынче работать не любит. Ну и жизнь пошла!

И про себя отметил, что у него всегда находится повод поговорить с самим собой и выдать какую-нибудь сентенцию.

На телефоне в ресторанчике, как обычно, красовалась записка: «Не работает». Направляясь по улице Лас-Эрас к площади, он спросил себя вслух, чем объяснить, что это городское утро кажется особенно красивым и радостным. Правда, некоторые встречные смотрели на него как-то слишком пристально, и это было неприятно. Очень странно, подумал он, что вставные челюсти так привлекают внимание, и тут же успокоил себя: «В конце-то концов, рот ведь у меня закрыт». Неужто вставные зубы и обращенные на него взгляды были причиной ноющего чувства в груди? Нет, ее, наверно, надо искать в привлекательном облике девушки, прошедшей мимо, и в том, как быстро, словно убегая, она удалилась. Непонятно почему, но с годами его робость возросла: словно от неуверенности в себе он на всякий случай всегда предпочитал стушеваться. Или подлинная причина стеснения в груди крылась в том, что ему не выплатили пенсию, в денежных затруднениях, теперь столь ощутимых?

Сердечно поздоровавшись с продавцом газет на углу улиц Сальгеро и Лас-Эрас, вложив в приветствие максимум любезности и скромности, он спросил:

– Где будет бдение над доном Мануэлем?

– Его еще не забрали из морга, – ответил газетчик тоном, который Видаль решил про себя определить как безразличный.

– Что поделаешь, конец недели, – объяснил Видаль, подмигнув одним глазом. – Держу пари, что судебный врач не прочь отдохнуть и на кой ему сдались какие-то там трупы.

Вдруг он почувствовал, что его говорливость или что-то другое в его особе неприятна собеседнику. Но само такое предположение его возмутило. Разве убитый не был газетчиком, коллегой этого отталкивающе хмурого парня? Разве утонченная вежливость, с которой он, Видаль, к нему обращается, вежливость тем более ценная, что проявляет ее человек не из их цеха, разве она заслуживает презрения? Да, подумал он, вороны плодятся, даже когда их не кормят. Вера в природное дружелюбие людей побудила его дать парню еще один шанс.