Давно закончилась осада... (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 44

— А тогда чего ты так… смотришь?

— Я хочу попросить… Можно, я две палочки возьму себе?

— Да почему же две? Половину! Мы же вместе работаем!

— Я как-то не подумал… Я не про то. Мне они нужны не для продажи, а для себя… — Женя слегка порозовел.

— Ну, для себя так для себя! Какая разница… Жень, а зачем они тебе? Если секрет, не говори…

— Да не секрет. Просто я боюсь, что другие станут смеяться… У меня с давних пор дома есть барабан. Он не такой большой, как настоящий, потому что он игрушка, но все же изрядный. С ведерко… А палочки давно потерялись. Вот я и хочу для них… Играть я не собираюсь, не маленький, но просто пусть они будут…

Кажется, Женя чего-то не договаривал, но Коля был рад и такому признанию.

— Конечно! Мы, когда все выточим, выберем самые лучшие!..

Женя порозовел сильнее.

— Потому что… у меня есть одно желание. Нарисовать картину. Про того барабанщика, про французского… Будто он нашел наконец свой барабан и теперь пора возвращаться к себе. И он присел отдохнуть перед дорогой… Вроде бы все хорошо закончилось, но он не очень веселый. Потому что прежде было много тяжкого… да и впереди неизвестно что. И вот он сидит, а кругом развалины и над ними луна… А палочки нужны мне, чтобы лучше получилось. Ну, как добрая примета…

Коля в один миг будто воочию увидел эту картину. Как настоящую! И шепотом сказал:

— Ты только нарисуй обязательно. Не отступайся.

— Я постараюсь…

Неизвестно, нарисовал ли Женя такую картину. Однако несколько набросков сделал. И один из них отдал Коле. Тот сказал:

— Ты настоящий художник!

…Женя Славутский и правда стал художником. Был он не очень знаменит, но его некоторые полотна в прошлом веке висели в городском музее. «Затопление кораблей», «Тендер «Македонец», «Дети, собирающие пули под огнем». Сохранились ли они сейчас, трудно сказать. Едва ли. Ведь столько было еще потом боев, обстрелов, пожаров…

А основным делом Евгения Славутского были даже не картины, а его работа по росписи вновь построенных в городе храмов. Он и там не был главным, лишь помогал тем знаменитым живописцам, чьи имена сохранила история. Но все же долю своего труда Славутский в это дело внес и потому считал, что кое в чем в жизни преуспел. А слава — что? Он любил разноцветье красок, свой город, своих друзей, а не славу…

«ПУШКАРИ» И «КОРАБЕЛЬЩИКИ»

Две неровные шеренги, в каждой человек шесть или семь, стояли в пяти шагах друг от друга. В одной — ребята из команды Фрола Буденко по кличке Тимберс. В другой — незнакомые им мальчишки с Корабельной слободки. Дело происходило в неглубоком каменистом рву под разваленным бруствером Четвертого бастиона. Шел разговор;

— Чего приперлись на чужое место?

— А оно ваше? Вы его купили?

— А, может, ваше? Мотайте отсюда за свою Лаб… таб… Лабораторную балку!

— «Лаб-баб»! Говорить научись, косоротый!.. Бегите сами за свой Пятый бастион, пока не догнали!

Шел обычный дележ территорий. Как на всем белом свете.

Вообще-то земли были поделены. В основном. Ребята из кварталов у Малахова кургана, Ушаковой балки и Аполлоновки обычно собирали трофеи на линии обороны от Третьего бастиона до Килен-бухты. То есть на Корабельной стороне (мало им этого, что ли?!). Потому и назывались «корабельщики». Во владении мальчишек и девчонок Артиллерийской слободки и прилегавших к ней улиц были Пятый и Шестой бастионы, редут Шварца, люнет Белкина, батарея Шемякина, траншеи у кладбища. В общем, все, что находилось у правой части оборонительной линии. Поскольку Артиллерийская слободка была там главным поселением, юных жителей этих мест именовали «пушкарями».

Земли от Центральной балки до Пересыпи, посреди которых возвышался Четвертый бастион, были ничейными. Значит, спорными. То есть вообще-то они считались «городскими». Но жителей в центральной части города было мало. Ребят среди них — и того меньше. Их жиденькая ватага не могла, конечно, отстоять свои права. Ладно хоть, что их не прогоняли. Но и во внимание не принимали. И как во всей мировой политике, территория слабенького и малолюдного государства стало предметом дележа и полем вооруженных конфликтов для более сильных соседей.

Компании «корабельщиков» и «пушкарей» время от времени сходились у Четвертого бастиона, и тогда начинались разговоры, подобные нынешнему:

— Чего приперлись-то? На ваших дистанциях и так добра не меряно! Руки загребущие…

— А вы у себя уже все выковыряли? На кладбище покопайтесь, вам покойнички кой-чего поотрывают!

— Мы вам сами сейчас поотрываем! — пообещал Поперешный Макарка. И плюнул под ноги.

— «Пушкари», «пушкари», пальцем ж… подотри! — сказал с той стороны похожий на растрепанного воробья мальчишка.

— Корабельщики в ответ: «Обоср… мы весь свет», — сообщил знакомый с Пушкиным Фрол. Не пожалел Александра Сергеевича ради красного словца.

— Щас мы вам покажем, где свет, а где его нет, — спокойно пообещал худой длиннорукий парнишка с курчавой башкой. Видно, предводитель.

Женя Славутский рядом с Колей тихонько вздохнул. Вот уж кому не хотелось драться, так это Женьке. А Коле разве хотелось?! У него противно стонало в животе и обморочно пустело под сердцем. А куда денешься?

Длиннорукий деловито спросил:

— Ну, чего? Стенка на стенку? Или сделаем выставку?

«Выставка» — это когда с каждой стороны выставляют по одному бойцу. Чей боец победит, те и остаются на завоеванной территории. А противники отступают. Конечно, их отступление не похоже на бегство, они покидают спорную территорию с достоинством, оглядываются и обещают в следующий раз намылить своим недругам транцы. Но на сей раз уходят — таков неписаный закон.

По такому же закону полагалось выставлять для схватки «поединщиков» примерно равных по росту и силе.

Фрол сказал с коротким зевком:

— Давайте выставку. Чего всем-то мордоваться, у нас малой… — И кивнул на Савушку.

— У нас и того мельче, — сказал командир «корабельщиков». В его шеренге стоял «шкертик» лет шести, в громадных, аж «до самого пупа» сапогах и просторной рубахе. У него была круглая коротко стриженная голова, любопытные глаза и широкий улыбчивый рот.

А еще был среди «корабельщиков» мальчишка с рыжими локонами и веселыми бесстрашными глазами. Ростом с Колю. Они уже несколько раз переглянулись, и Коля обреченно почуял — это его судьба.

Мальчишка был отчаянно похож на всадника, который осенью мчался за поездом. И теперь он смотрел на Колю, как на знакомого. С насмешливым прищуром.

Длиннорукий спросил его:

— Буньчик, пойдешь?

— Как скажешь, — беззаботно отозвался рыжий (вернее, золотоволосый) Буньчик. Шагнул вперед и опять уперся взглядом в Колю. Тот заставил себя смотреть в ответ прямо и без боязни.

Буньчик прищурил один глаз. Спросил Колю:

— Ну, как? Будешь?

— Кольчик, давай, — ласково сказал Фрол.

Ему, Тимберсу окаянному, чего? Конечно, «давай»! А зачем? У Коли ну ни капельки злости к этому Буньчику нет! Наоборот… Им бы подружиться, а в спину говорят «давай»…

Вот так и солдаты, которые в мирное время могли бы стать друзьями, на поле боя кидаются друг на друга, потому что командиры отдали приказ…

А ради чего кидаться-то? Ради вот этого куска земли, на котором всем хватает места? Ради того, что на тебя смотрят «боевые друзья»? Ради того, чтобы не назвали трусом? Вот ведь жизнь какая — не хочешь, а идешь…

Коля встал перед Буньчиком.

Тот смотрел все так же прищуренно. Потом сказал:

— Где-то я тебя видел…

— А уж я тебя как видел… Сказать — не поверишь, — с грустной ноткой усмехнулся Коля.

— А ты скажи!

— Обойдешься! — Надо было как-то разозлить себя. Ведь сердце-то совсем непонятно где, а коленки жидкие, как кисель.

— А по мо не на? — жизнерадостно спросил Буньчик. Это означало «а по морде не надо?»

— А по жо не хо? — с последними остатками мужества выдал ответ Коля. В полном соответствии со стилем и нравами «пушкарей» и «корабельщиков» (слышала бы Тё-Таня).