Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 115
У причала подрагивала на мелкой зыби почти неразличимая надувная лодка.
— Прошу садиться...
— Благодарю, лейтенант... — Раз оба офицеры, можно не добавлять «господин».
Лодка закачалась. Лён взмахнул руками, быстро сел. Спросил, чтобы загладить неуклюжесть:
— Долго будем идти? — Он помнил, что моряки не говорят «плыть».
— Сорок минут, сублейтенант. Возьмите плащ, на воде прохладно.
— Благодарю.
Что ни говорите, а приятная вещь — офицерский этикет. «Честь имею представиться... Прошу следовать...» Да, офицеры — соль земли, аристократы духа. Это всегда внушали юным гвардейцам школьные наставники. И были, конечно, правы. Жаль, что в этом благородном обществе Лёну оставалось быть недолго.
Или уже не жаль?
Жалей, не жалей — выхода нет.
Если не станут задерживать, уйдет сразу, как передаст запись. Если сразу не получится — тогда при первой возможности. Возвращаться в школу нет смысла. Рапорт он отправит по почте.
«Настоящим доношу, что...» Нет, не так, надо по-офицерски: «Честь имею доложить, господин генерал, что больше не считаю возможным находиться в составе вверенной Вам гвардейской школы. Вынужден отказаться от звания сублейтенанта и чести носить обещанный Вами кортик. Смею обратиться с единственной просьбой: сообщите воспитанникам школы, что мое исключение было лишь инсценировкой, вызванной условиями особого задания... Честь имею, господин генерал...»
«А имеешь ли ты честь? Ты отпустил врага, который оказался у тебя на дороге...»
«Потому что я не убийца! Мы оба поступили честно, предоставили жребий судьбе...»
«Это потом. А сперва был другой жребий! Вот тогда-то в самом деле все было честно, по-солдатски... Если бы короткий стебелек выпал тебе, ты прыгнул бы со скалы?»
«Я... наверно, да. Куда деваться-то...»
«А т о т струсил».
«Он маленький...»
«Он солдат».
«Он... не так уж и струсил. Он потом прыгнул бы, если бы мы не решили спросить судьбу».
«Чушь это! Такая судьба — индейка... Вернее, глупая водяная курочка. Первый раз — там была настоящая судьба. Ты не должен был спасать Зорко».
«Сидеть и слушать, как он зовет?.. Значит, я убил бы его».
«А клятва? А воинский долг?»
«А Зорко... Я полюбил его, как брата. А старик говорил, что Бог — это любовь. И в древних книгах написано так же...»
«Ну и что?»
«Разве можно убивать Бога? Пускай даже из-за воинского долга...»
«А Империя? К н е й у тебя нет любви?»
Лён прислушался к себе. Есть любовь к Империи?.. Что такое вообще И м п е р и я? Бронзовые драконы на знаменах? Высокий, в полный рост, портрет Его величества в парадном зале? Книги о подвигах славных полководцев? Щемящий душу марш офицерского полка «Черные кавалергарды»?.. Да, это он любил. По правде...
«Но я не знаю, что важнее? Любовь к Империи или любовь к брату?»
«Тогда... ты не гвардеец».
«Вот поэтому я и ухожу из школы. Сделаю, что должен — и уйду. Так мне и надо...»
Лодка подпрыгивала на маленьких гребешках, тихо урчал мотор. Береговые огни бежали назад и становились все реже. По берегам громоздились темные склады и цистерны, мерцали на рельсовых стрелках синие фонарики. Лейтенант вел суденышко в какую-то глухую бухту. Лён кутался в его плащ и думал, думал...
И вздрогнул — резиновый нос уткнулся в плавучий бак. Похоже, что из воды торчала железная бочка с откинутой крышкой.
— Прошу, сублейтенант...
Оказалось — не бочка, а люк полупогруженной маленькой субмарины...
Внутри было уютно, только непривычно пахло чем-то вроде нитроклея.
Лейтенант и пожилой старшина в берете усадили Лёна в узкое кресло, в закутке между изогнутыми разноцветными трубами. Дали термос с горячим какао. Хлопнула крышка, мелко задрожала переборка.
«Кажется, погружаемся», — подумал Лён. И вдруг вспомнил сказку про месяц. Как он, этот месяц, погружается в океан и плывет под водой к другому берегу, чтобы там опять выбраться в небо.
Плывет, как эта маленькая субмарина...
Интересно, какого она цвета? Может быть, желтая, как месяц? Есть модная песенка про желтую субмарину. У Лёна завертелась в голове мелодия.
В школе такие песенки не одобрялись, начальство считало, что воспитанникам полезнее марши и торжественные увертюры. Но все же нынешняя музыка в школу просачивалась. Ведь не отберешь у всех подряд транзисторы и плейеры...
Если вспомнить по правде, вовсе не было в гвардейской школе стопроцентной уставной чинности. А было всякое: и анекдоты, от которых с непривычки полыхали уши; и самовольные отлучки старших курсантов к девицам; и тайное приставание больших воспитанников к маленьким; и ночные пиршества в спальнях, когда крепко спит подвыпивший дежурный унтер... Просто все это забывалось, когда под торжественный бой барабанов выплывали на правый фланг знамена. Все в тот миг казалось неважным, кроме одного: готовности к геройству...
Лёна качнуло — субмарина замедлила ход. Замерла. Затем — урчание воды в шлюзе, мигание плафона, толчок воздуха из открывшегося люка...
— Прошу, сублейтенант... Оставьте плащ в кресле...
Бетонная камера, ведущий вверх коридор. Еще коридоры. Все светлее и шире. Ковровая дорожка... Овальная дверь...
Зорко ушел крадучись. Когда солнце было у горизонта.
До товарной станции он добрался на автобусе. На стрелках уже горели огни.
Знакомый путь — рельсы, вагонные колеса, камни, колючки...
Когда ему еще там, в интернатском городке, объясняли эти сложности — как добраться, отыскать подвал, дождаться, когда появится капсула с запиской — Зорко спросил с удивлением:
— А зачем все так... будто в шпионском кино? Прямо игра какая-то...
Лысый добродушный инструктор, который заведовал креслом и шлемом ЭГШ, с удовольствием согласился:
— Именно как в фильме. Именно как игра, ты отлично это подметил. Лишь такой способ не придет в голову противнику. Если кто-то что-то заметит, решит: мальчик просто играет. Все другие каналы связи — под угрозой перехвата...
— А когда вернусь, меня точно поселят в Гарвиче?
— Мальчик, мы же договорились! Если не хочешь в лицей или военную школу, выберем тебе семью с приемными родителями. Они будут любить тебя как родного...
— И пусть будет брат или сестра. Лучше брат, старший...
— Как скажешь.
Хорошо, когда есть старший брат. Заступник. Был бы он здесь, в интернатском городке, никто бы не дразнился, не приставал...
Но брата не было. И жизнь была несладкая. Он часто плакал, вспоминая родителей, а плакс в интернате не любили... Потом, правда, научился он притворяться...
Только на школьных занятиях он отводил душу: на уроках прикладной стереометрии и в компьютерном классе. Изображения фантастических пространств (Зорко называл их «многоглубинные») послушно изменялись и перестраивались даже не от нажатия клавиш, а просто по мысленному приказу.
Конечно, это заметили. Директорша ахала: «Какой своеобразный ребенок!» А однажды...
Сперва сказали: надо съездить в поликлинику, проверить внутричерепное давление. «Ты ведь жаловался, что плохо спишь...» А там этот лысый, веселый. Звали его просто и односложно: Майкл...
Зорко все понял очень быстро. Да, он готов помочь славной повстанческой армии йоссов. Да, он понимает, что борьба за свободу — великое дело. Борьба с теми гадами, из-за которых погибли мама и папа...
— Не думайте, что я такой уж плакса! Если надо, я выдержу! Я могу пять секунд продержать ладонь над свечкой, на спор...
— Ты храбрый мальчик, Зорито. Недаром ты сын поэта Зора Данко Коржича, подарившего йоссам такую славную песню:
Зорко проглотил гордую слезинку.