Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 13

Дед всю эту механику раскопал, по частям вывез к себе в сарай и восстановил. И не раз обращался ко всякому начальству: давайте построим опять башню у библиотеки (хотя бы одну) и установим там часы. Тем более что в довоенные годы часы были знамениты, назывались «Морские круглосуточные». Их циферблат был разделен не на двенадцать частей, а на двадцать четыре, и часовая стрелка обходила круг один раз в сутки.

Начальство говорило: «Да-да, конечно, замечательная идея», но предпочитало строить не башню, а дачи на берегу Садовой бухты. Механизм же — без циферблата и стрелок — грустно тикал в сарае. И остановился после смерти деда.

И стоял, пока не появился в доме дядя Сима. Дядя Сима тоже был мастер на все руки. Он опять отладил часовой двигатель. И не просто ради интереса, а для дела. Для инкубатора, который Лесь построил из прожекторного отражателя и всяких других деталей.

Перед отражателем Лесь на проволочных дугах укрепил оптический прибор своей конструкции. Называется «луче-пропускатель». Он был смонтирован из нескольких линз, прозрачного кубика и черного мячика с двумя дырками. Через стекла, кубик и отверстия в мячике луч — горячий и яркий — падал на «родильную камеру», сделанную из жестяной коробки. Чтобы отражатель был всегда повернут к солнцу и собирал его лучи, часовая машина главной своей осью вращала его над крышей сарая. Безошибочно вращала. Только приходилось каждый день слегка менять угол наклона: известно ведь, что в один и тот же час, но в разные дни солнце стоит над горизонтом не на одинаковой высоте.

...Всю эту систему Лесь показал Ашотику (под жалобные уговоры Це-це, чтобы мальчики были осторожнее и не упали с крыши). Даже приоткрыл «родильную камеру», где лежал пластмассовый шарик.

— Лесь, когда из него вылупится кузнечик?

— Через неделю.

— А живого Кузю ты мне покажешь?

Кузя жил в старой сандалии, прибитой к стене над кроватью. Он выскочил навстречу ребятам. Приземлился на столе.

— Кузя, поздоровайся с Ашотиком.

Кузя прыгнул и застрекотал.

Это был крупный кузнечик лимонного цвета. Солнечная искра горела на его головке. В черных глазках — тоже солнечные искры. А еще — на суставах длинных задних ножек, которые торчали над туловищем острыми углами. Большущие, длиннее самого Кузи, усы уходили назад плавными изгибами — как оленьи рога, только без отростков.

— Кузя, сделай для Ашотика сальто-мортале.

Кузя подскочил опять, кувыркнулся в воздухе.

— Какой умный, — прошептал Ашотик.

— Кузя, Ашотик тебя похвалил. Скажи спасибо.

Кузя стрекотнул, отставив одну лапку.

— Совершенно все понимает! — восхитился Ашотик.

— Он еще и не такое может!.. Сейчас... — Лесь раскидал по столу картонные квадратики с буквами и цифрами. — Эй, кузнец-молодец, мы забыли, как тебя зовут.

Кузя застрекотал обидчиво: как это могли забыть? Прыгнул на букву «К», потом на «У», «3» и «Я».

— А что ты будешь делать, если к тебе сунется дядя Шкип?

Кузя замер, и между кончиками его усов проскочила синяя трескучая искра.

— Ай, — подпрыгнул Ашотик.

— Не бойся.

— Я не боюсь, я нечаянно айкнул... — Глаза у Ашотика сияли.

— Он никогда никого первый не обижает. Хочешь, позови его на ладошку.

— Кузя, иди, пожалуйста... — Ашотик протянул ладонь.

Кузя охотно прыгнул к нему. Ашотик засмеялся, погладил желтые надкрылья.

— А что он еще умеет?

— Кузя, сколько будет к пяти прибавить два?

Кузя развернул надкрылья, выпустил из-под них прозрачные крылышки, взмыл под потолок, повисел там, трепеща и стрекоча. И упал на картонку с цифрой «7».

— Как в цирке! — опять восхитился Ашотик.

— Я и хочу устроить цирк, когда их побольше разведется... Но они медленно выводятся. Три недели на каждого. И только летом, не позднее осеннего равноденствия.

— Это тот день, когда я должен открыть двери и окна?

— Да!.. Ашотик, ты не забудешь?

Ашотик потемнел коричневыми глазами и сказал твердо:

— Я никогда не забываю про важные дела. Я сегодня же запишу на календаре, а двадцать первого все сделаю как надо... Если, конечно, буду жив.

— А чего тебе не жить! — испугался Лесь.

— Ну, это я так, на всякий случай... Лесь, а если в тот вечер будут тучи?

— Не будут... Ни разу еще такого не случалось!

— Это хорошо, — почему-то вздохнул Ашотик. И вдруг засмеялся опять: — Смотри, Кузя чего-то ждет!

Кузя на краю стола поблескивал внимательными глазками: не дадут ли еще какое-нибудь задание?

— Головку наклонил, будто прислушивается...

— Это он делает вид. На самом деле у него уши на коленках передних ног.

— Почему?! — изумился Ашотик.

— Так у всех кузнечиков. Я в «Жизни животных» читал.

Ашотик поразглядывал Кузю.

— Лесь, я знаешь, что подумал? Вот если бы у нас, как у кузнечиков, уши были на коленках. Забавно, да?

Лесь тут же представил себя с ушами на коленках — почему-то красными и мясистыми. Ничуть не забавно. Вот издевался бы Вязников!.. Лесь посмеялся, чтобы поддержать в Ашотике веселое настроение, но потом не удержался:

— Тебе тут же натерло бы уши штанами... Неужели тебе не жарко в таком костюме? Свариться можно...

— Это из-за котят. Они прыгают на колени, царапаются, — виновато объяснил Ашотик.

— А свитер-то?

— Ну... мне правда почему-то все время зябко, Лесь... — Ашотик сильно поскучнел. И Лесь пожалел, что завел этот разговор. Он понял, в чем дело. Вернее, почувствовал: зябкость у Ашотика от ощущения беззащитности. Свитер — как плотная оболочка, в которой Ашотик хочет укрыться от бед и жестокостей, о которых помнит и которых боится. Потому, что не доверяет этой жизни. И солнцу не доверяет, и лету. И людям... Ему, Лесю, Ашотик доверился, а он — с дурацким вопросом...

— Ты не обижайся...

— Что ты, я ни капельки... А можно еще посмотреть часовой механизм?

Они опять оказались в полутьме сарая. Вдвоем крутнули медную рукоять — подзавели пружину. Ашотик сел на корточки и стал смотреть, как у пола ходят туда-сюда метровые полукольца горизонтального маятника: щелк-дзынь, щелк-дзынь...

И вдруг спина у Ашотика вздрогнула.

Лесь — будто подломился — стремительно сел рядом.

— Ашотик, ты что?

У того на вельветовое колено упала капля.

— У тебя... болит что-то?

— Нет, ничего... — Ашотик всхлипнул. — У меня бывает такое... Не сердись, пожалуйста.

— При чем тут «не сердись»! Я... просто не знаю, что делать...

— Ничего не надо делать. Сейчас пройдет... Это как-то само собой случается. Даже на уроках. Меня сразу отпускают из класса.

Лесь потерянно молчал.

Ашотик мохнатым рукавом вытер глаза. Прошептал:

— Можно, я теперь пойду домой?

— Как хочешь. Только я еще телескоп тебе не показал...

— Потом. Если разрешишь, я еще приду...

Це-це на дворе развешивала белье.

— Лесь, миленький! Ты все гуляешь, а уроки сделать ты успеешь? Вам много задали на завтра?

— О, Господи! Завтра воскресенье!

— Ну, не сердись, не сердись. Я же только спросила...

— Я провожу Ашотика.

Вышли за калитку, спустились на тротуар. Ашотик был притихший, виноватый. Чтобы как-то его встряхнуть, Лесь спросил:

— Кузя тебе понравился?

Ашотик расцвел на ходу. Сразу.

— Очень понравился!

И тогда Лесь решительно пообещал:

— Я подарю тебе такого же. Который скоро вылупится.

Нет, он не забыл про Гайку, но отпустить Ашотика без всякого утешения... Ну, никак нельзя.

Ашотик остановился. В глазах — недоверчивое счастье:

— Не может быть...

— Отчего же не может? Подарю. И ты научишь его всяким фокусам. И чтению, и математике...

— Обязательно! — Ашотик даже запританцовывал. И вдруг потянул через голову свитер. — И правда, Лесь, жара какая...

Проводив Ашотика, Лесь вернулся домой и забрался на пологую крышу пристройки. Волнистые плитки оранжевой черепицы были теплыми от солнца и пахли, как печные кирпичи. На крыше стояла похожая на скворечню будочка из досок. В ней Лесь хранил кое-какое имущество.