Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 36

— Поехали скорее! — Подальше от словоохотливых бабок.

— Давай покачу тебя!

— Что ты, я сам!

Наша улица не в центре, но и не на самой окраине. В районе, который называется Текстильный. На ней стоят одинаковые панельные многоэтажки и растут жиденькие клены. Машин здесь немного, но регулярно проезжает автобус тридцать первого маршрута.

Мы двигались по асфальту, в расщелинах которого росли подорожники. Я ладонями толкал дюралевые обручи — они приделаны к колесам специально для рук. Передние колесики прыгали на асфальтовых бугорках. Сережка шел рядом. Я все ждал, что он спросит: «Куда двинемся?» Но он вдруг вздохнул:

— Ты неправильно сказал своей маме...

— Что неправильно?

— Я не из вашего двора.

— Какая разница? Все равно ведь ты недалеко живешь!

— Далеко. Если на тридцать первом ехать, то целых полчаса, до стадиона «Чайка». А там еще пешком по Диспетчерской и Партизанской...

— А как ты здесь оказался?

— Просто так. У меня привычка такая... вернее, занятие. Гуляю по всему городу, смотрю: где что интересное. И где есть хорошие люди...

Я огорчился и встревожился:

— Значит, ты здесь случайно!

Он быстро посмотрел на меня сбоку.

— Почему же случайно?

— Мог ведь и не завернуть в наш двор...

— Кто его знает, — тихо отозвался Сережка, глядя под ноги.

— И... наверно, больше уже не завернешь, — шепотом сказал я. — Будешь гулять по новым местам. Искать... новых людей.

Сережка положил руку на спинку кресла.

— Зачем же мне новых? Раз уж я нашел тебя... — Это он все так же тихо проговорил, даже скучновато. Но по мне опять прошло тепло — по всему телу, даже по ногам. Я зажмурился, прижался затылком к спинке, потом глянул на Сережку. Он шмыгнул носом, но глаз не отвел. Вернее, отвел, но не сразу, а когда все уже было ясно. Поглядел по сторонам и спросил равнодушным тоном:

— Эта улица в честь какого Глазунова называется? Есть такой композитор, есть художник...

— В честь Героя Советского Союза. Он был летчик и погиб в сорок пятом году... Он до войны в нашем городе жил.

Я даже и не слыхал про такого, — озабоченно сказал Сережка. — Ну ладно... А куда пойдем-то?

Когда я гулял с мамой или ребятами, маршруты были одни и те же: или к площади Пушкина, где большой фонтан, или в сквер у Городского театра, или на Большой бульвар...

Сережка! Давай куда-нибудь наугад! Где я еще никогда не был! Ну, хоть в этот переулок!

В самом деле, сколько раз проезжал я в кресле мимо узкого переулка между булочной и кирпичным забором, а понятия не имел, что там, в нескольких метрах от улицы Глазунова. И сейчас даже подумалось: вдруг что-то необыкновенное?

Переулок назывался Кочегарный (и кто это придумывает такие названия?). Пятиэтажный дом с булочной был в нем самым большим. Дальше стояли двухэтажные дома, обитые почерневшими досками и украшенные под крышей нехитрой деревянной резьбой. Сразу видно — очень старые. Между ними тянулись тесовые заборы. Это — на правой стороне. А на левой — длинный кирпичный забор с узорчатой решеткой наверху. Вдоль него мы и пошли. Асфальтовый тротуар стал узеньким, разбитым. Колеса запрыгали по выбоинам.

Сережка стал подталкивать кресло. Сперва незаметно, потом сильнее помогал мне. И я теперь не спорил. Скоро он уже по-настоящему катил меня, а я ладонью вел по верхушкам сорняков, что росли вдоль кирпичной стены.

Мы свернули на деревянную одноэтажную улицу с палисадниками и немощеной заросшей дорогой. Здесь было солнечно и пусто, лишь трое малышей гоняли по дороге ярко-синий мячик. Они поглазели на нас, но недолго. Над палисадниками и дорогой летали бабочки. На лужайке у приземистого домика паслась пятнистая добродушная корова. Она тоже посмотрела на нас.

— Я и не знал, что рядом с нами такая деревня. Не верится даже...

— Нравится? — спросил Сережка.

— Будто в иные края попал. Или на другую планету...

Сережка кивнул и покатил меня дальше. Так началось наше первое путешествие по тихим переулкам и пустырям.

Пустырей было много. На них блестели жестянки и битое стекло, рос на мусорных кучах репейник и бродили кудлатые козы. И мне казалось иногда, что это джунгли в какой-то сонной загадочной стране. Я так и сказал Сережке.

Он ответил серьезно:

— Конечно. Тут ведь как взглянуть... Если разобраться, то здешний чертополох ничуть не хуже всяких кактусов и агав. Ну, тех, что растут на окраинах заморских городов.

— И сколько всяких трав!.. Я даже не знаю, как они называются. Кроме лебеды и репейника.

— Я тоже многих не знаю...

Но кое-какие травы Сережка знал. Те, про которые говорят «сорняки», а на самом деле они красивые...

— Вот эти розовые свечки называются «кипрей» или «иван-чай». Это дикий укроп. А вот белоцвет, чистотел... осот... Смотри, и конопля здесь растет... Тысячелистник...

Над пустырем в жарком воздухе стояли белые зонтики широких соцветий, верхушки с лиловыми и желтыми шариками, серые кисточки и колоски. Густо переплетались узорчатые травяные листья.

— А вот полынь! — обрадовался Сережка. Он сорвал с пыльного кустика головку с серыми шариками, потер в ладонях.

— Сделай так же, вдохни...

Я поднес к лицу натертые семенами ладони. Горький солнечный запах вошел в меня... ну, не знаю, как сказать. Будто простор распахнулся. Степь до самого горизонта, которую я видел только на телеэкране...

— Пахнет безлюдными пространствами, — прошептал Сережка.

— Ага... — выдохнул я. Но тогда еще не понял всего смысла этих слов. А позже, когда тайна Безлюдных Пространств пропитала мою жизнь, я не раз вспоминал этот пустырь и Сережкин шепот.

После пустыря с полынью мы еще долго слонялись по старым переулкам и делали всякие открытия. То увидим домик с причудливой резьбой на карнизах, то горбатый, будто в сказке, мостик через канаву, то совершенно деревенский колодец с «журавлем». Всюду росли знакомые мне высоченные одуванчики...

Сережка уже совсем завладел креслом и катил меня легко и без устали. Я только глядел вокруг и гладил головки травы. Несколько раз на ноги мне садились коричневые бабочки, и я (честное слово!) ощущал щекотанье их лапок.

В этих безлюдных зеленых переулках асфальт встречался редко, зато было много дощатых тротуаров. Я с тех пор навсегда запомнил, как хорошо пружинят доски под колесами. Иногда, правда, колеса проваливались в щели, но Сережка легко их выдергивал и вез меня дальше...

Мы бродяжничали по незнакомой деревянной окраине и говорили про все понемногу. И хорошо нам было оттого, что столько у нас одинакового. В августе нам должно было стукнуть двенадцать лет. Нам одинаково нравились книжки про Тарзана, а марсианские романы того же писателя, Берроуза, мы считали занудными. Мы оба раньше собирали марки, а потом бросили. Оба не любили математику, «история и география в тыщу раз интереснее, хотя учебники там тоже скучные».

Нам нравились песни группы «Корсар» и фильмы про морские приключения, а кино, где людей дырявят из автоматов и кольтов, мы не любили: сперва вроде бы интересно, а потом тошно...

Нам обоим было по душе такое нехитрое, но увлекательное занятие: смотреть, запрокинув голову, как в небе кружат голуби и стремительно стригут воздух ласточки...

Я рассказал Сережке про себя много всего. И про то, как в больнице от тоски пытался сочинить поэму о привидениях в рыцарском замке, и про случай с грабителем, и даже про дядю Юру. Как он уехал и оставил мне сборную модель самолета. Я ничего не скрывал. Потому что ведь и Сережка без утайки рассказывал мне про свою жизнь. Как тетка пилит его и отца, потому что у нее у самой не сложилась судьба, муж бросил; и как отец иногда «зашибает» после получки, а потом ходит виноватый.

— Даже такой... ну, будто подлизывается ко мне. А мне его жалко тогда...

Но о грустном говорили мы не так уж много. Поделимся семейными печалями, а потом, надолго, о чем-нибудь хорошем. О веселом. Я — о том, как с ребятами во дворе накачивали велосипедным насосом резинового крокодила и он рванул наконец, будто бомба, а бабка Тася и бабка Шура решили, что в доме взорвался газ. А Сережка про то, как его записали в школьный хор и как выгнали с первой же репетиции, потому что «тебе, мальчик, озвучивать в кино аварийные сирены и мартовских котов...».