Дырчатая луна (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 84

То, что между Шуркой и Женькой есть еще и дополнительная ниточка, принималось с молчаливым пониманием...

Хорошо им было вместе, наверно, еще и потому, что у каждого «атома» по отдельности — вне «молекулы» — в жизни было далеко не все благополучно.

У Женьки, например, после нескольких месяцев замужества вернулась домой старшая сестра — с «большим животом» и горьким убеждением, что «все на свете мужчины — подлецы и чудовища».

У Ника страдал от неприятностей отец — его «подставили» на работе, сунув на подпись какие-то поддельные накладные. До суда не дошло, но к следователям отца потаскали, а теперь он искал новую должность.

У Тины — свои заботы: дома неподвижно лежала после инсульта бабушка.

У Кустика появился недавно молодой красивый отчим, и матери нынче было явно не до сына. «Зато говорят, что в августе возьмут меня на Балтийское взморье... А мне вовсе не хочется! Хорошо, что август не скоро...»

Только у Платона семейная жизнь была, кажется, без осложнений. Может быть, потому, что родители на машине укатили к родственникам в Ярославль. Платон остался с Верой Викентьевной, с которой жил душа в душу.

— А почему тебя не взяли в Ярославль? — однажды спросил осторожно Шурка.

— Что значит — не взяли? Сам уперся: не поеду, и все. В Ярославле я раз десять бывал. На Буграх летом в тыщу раз интересней.

Постороннему это могло показаться диким. Что интересного на обширных пустырях с поросшими сорняком горками и строительным мусором! Ну, можно, конечно, побегать, в пряталки поиграть, в индейцев, раскопать в мусоре что-нибудь неожиданное. Но все же это не парк с аттракционами и компьютерными играми, не пляж у моря, не дальняя страна, куда рвутся сердцами и душами любители путешествий...

Однако это была именно страна.

Только знали о ней немногие...

Как-то раз играли в пряталки. Разбежались кто куда, притаились в репейной чаще, в ямах, укрытых непролазным белоцветом, и внутри пустотелых бетонных конструкций...

Шурка лежал у ржавой железной бочки. Он не очень-то старался прятаться. Потому что искала всех Женька.

Настоянная на июльском зное тишина беззвучно звенела над макушками иван-чая. Ни звука не проникало сквозь нее: ни голоса, ни трамвайные звонки, ни воробьиное чвирканье. Лишь время от времени внутри этой тишины рождалось особенное, здешнее эхо. То проснется стеклянная мелодия, которую Шурка утром наигрывал под навесом; то прошелестит шепот Кустика: «Тише, я слушаю космическое шевеление звуков...»; то отголосок Женькиного смеха: «Ой, Шурка, ты опять косматый, как домовенок! Тина, неси ножницы...» Попробуй разберись: или это отзвуки в памяти, или правда волшебное свойство Бугров — тихим эхом отзываться на то, что сказано не сию минуту, а давно...

Шурке кажется, что Женькин голос и смех повторяются здесь особенно часто.

А вот и она сама — раздвигая белоцвет, выбралась к бочке. С другой, не с Шуркиной стороны. Косы, чтобы не болтались, заправлены в широкий ворот под оранжевую майку. Они такие длинные, что пушистые концы торчат из-под подола. Тесные черные брючки смешно скособочились, рыжие гольфы съехали на сандалии. Часто дыша, Женька повертела головой. Облизала пухлые губы. В серых глазах — и веселье, и растерянность: здесь опять никого!

Шурка шевельнул ногой. Женька подскочила.

— Ага, Шурище! Вот ты! — И прыжок в сторону! Чтобы мчаться к лужайке, где на дырявом перевернутом ведре лежит палочка-выручалочка. Но... замерла на миг. Оглянулась даже, словно поджидая Шурку. И они помчались рядом! Прыгая через камни и колдобины, с маху пробивая телами стебли и ветки. Шипы и колючки дергали Женькину майку, чиркали по скользкому полотну Шуркиной анголки.

Они вместе выскочили к финишу. Но Шурка запнулся и носом пролетел мимо ведра, проехался пузом по клеверу. Женька забарабанила палочкой по железу. Сперва часто, потом реже, реже...

Шурка сел в траве. Прижал к коленке ладонь, привычно заращивая десятую за день ссадину. Машинально тронул на шортах просторный карман: здесь ли отвертка? Отдул с лица упавшие вперед волосы. Прищурил правый глаз, а левым весело глянул на Женьку.

Она смотрела со смешливой виноватинкой.

— Ты поддался...

— Ага! — сказал счастливый Шурка.

— Так ведь нечестно...

— Ну и пусть!

— Шурище косматое... Что ребята скажут!

— Никто же не видел! — радовался Шурка. Вроде и подзуживал Женьку, а внутри таял.

— Кустик видел, — Женька оглянулась.

Кустик «выручил» себя раньше всех и лежал теперь на широком плоском валуне, у другого края лужайки. В безопасном отдалении от щекочущих травяных колосков и соцветий. Распахнул рубашку и подставил солнцу впалый бледный живот и ребристую, как мелкий шифер, грудь.

— Ничего я не видел, — великодушно сообщил он. — Мне не до вас. Я впитываю космическую информацию.

— Вот, человек впитывает, не мешай ему, — сказал Шурка.

— Впитывайте вместе. Я пошла искать остальных...

Но едва Женька сделала несколько шагов, как из рощицы иван-чая выскочили Ник и Тина. Вдвоем ухватились за палочку:

— Та-та-та! Прозевала, Женечка!

— Все равно она меня застукала, — сообщил Шурка. — В следующий раз искать буду я. Вот увидите, я вас быстренько...

— Надо еще Платона найти, — вздохнула Женька. — Он такой, всегда как сквозь землю...

И правда, она долго бродила по окрестным травяным джунглям. Потом вернулась — усталая, надутая и поцарапанная.

— Ну его... Тошка, выходи!.. Ну, выходи, я сдаюсь! Давайте вместе покричим, а то из меня уже душа вон...

Покричали вместе (кроме Кустика, который все еще что-то впитывал):

— Пла-тон, вы-хо-ди! Пла-тон, ты по-бе-дил!..

— Забрался небось туда, где ничего не слыхать, — уже с тревогой сказала Женька.

Платон появился из-за камня, где лежал Кустик,

— Тошка, ты бессовестный! Где тебя носило? — Женька всерьез надула губы.

— Ух, где меня носило! Пошли, увидите, что я нашел...

Он двинулся первый. А позади всех — Кустик, торопливо застегивающий ворот и обшлага.

Они перевалили бугор, заросший могучей травою с зубчатыми листьями и с цветами, похожими на «львиный зев», только очень крупными и не желтыми, а розовыми. Никто не знал их названия.

Пролезли через утонувшие в бурьяне развалины старого склада.

В нем ржавели остовы допотопных станков. Пробрались вдоль кирпичной стены недостроенного цеха — здесь опять цвел густой двухметровый иван-чай...

Платон раздвинул репейную чащу и нырнул в квадратный лаз.

Это был тесный туннель, образованный П-образными, засыпанными сверху блоками из бетона. Ход изломанно вихлял в темноте. Платон включил фонарик.

— Тошка, я боюсь, — кокетливо сказала Тина. — Вот как вылезем куда-нибудь не туда...

— Уже вылезли! — После крутого поворота навстречу мягко ударил зеленый от листьев свет. Следом за Платоном все с шумом выбрались из-под земли.

Кругом были пологие склоны, а на них все те же травяные джунгли пустырей. И строительный мусор. Торчала над макушками иван-чая разбитая каменная будка. А рядом с ней валялся вверх колесами свалившийся с невысокой насыпи паровозик. Старинный, наверно, «овечка». Он был маленький, будто с детской железной дороги.

Видимо, в давние времена возил он здесь заводские грузы, а потом оказался заброшенным. Дожди подмыли насыпь, дорожное полотно дало крен, и маленький паровой трудяга кувыркнулся с рельсов.

Рельсы теперь совсем заросли. Сам паровозик тоже был окружен травяной чащей. Качались вокруг него розовые «свечки», белые «зонтики» и охапки желтого мелкоцветья. Летали бабочки и редкие пушинки...

— Ух ты, какой малыш, — ласково сказал Ник.

— А мы-то и не знали, что здесь есть такой! — удивился Кустик.

— Мы тут многого еще не знаем, — многозначительно сообщил Платон.

Хотя паровозик и был заброшен, вид его не вызывал печали. Наоборот. Эта рыжая от ржавчины «овечка» была похожа на веселого щенка, который набегался, наигрался и дурашливо завалился в траву кверху лапами. Ждет, когда к нему подойдут, почешут пузо и погладят.