Воин из Киригуа - Кинжалов Ростислав Васильевич. Страница 43

— Этот предводитель перед тобой, почтенный Вукуб-Тихаш! Меня зовут Хун-Ахау. Я в твоей власти!

Ах-Мис рывком вскочил на ноги. Глаза его загорелись. Вукуб-Тихаш, снова затянувшись дымом, укоризненно покачал головой.

— Я говорил тебе, что твой брат серьезно болен, — обратился он к Ах-Мису. — Ты слышишь, как он бредит. Это ужасно! А я-то думал, что он уже близок к выздоровлению. Нет, ему надо лежать и молчать. Долго ли до беды, если кто-нибудь, кроме меня, услышит такой бред. Всегда найдутся охотники заработать кучу денег на несчастье другого…

— Но послушай меня, Вукуб-Тихаш, — сказал снова Хун-Ахау, — я не в бреду…

— Молчи, молчи, — замахал на юношу руками Вукуб-Тихаш. — Тебе вредно говорить. Если не замолчишь ты, то замолчу я, и ты тогда ничего не узнаешь! Лежи смирно и слушай, что говорит старик!

— Хорошо, — согласился Хун-Ахау, — я буду молча слушать!

Удовлетворенный его послушанием, старик кивнул головой и продолжал:

— Жители нашего селения — хорошие люди, и никому из них не придет в голову принять человека, раненного ягуаром, за беглого раба покойной царевны. Но чужого глаза надо избегать. Поэтому я и советовал твоему брату не торчать на виду днем; вдруг какой-нибудь соглядатай снова забредет в нашу деревню. Один здесь был около недели назад, вынюхивал и расспрашивал всех. Но ему твердо сказали: у нас никого чужих здесь нет!

— А старейшина знает о нас? — спросил Хун-Ахау.

— Старейшина знает все! — с достоинством провозгласил Вукуб-Тихаш. — Он знает и про вас. — Старик помолчал и затем ткнул в свою грудь пальцем. — Старейшина деревни — я, — объявил он гордо и посмотрел на своих собеседников, явно ожидая удивления.

По добродушному лицу Ах-Миса расползлась улыбка. Теперь он все понял окончательно.

— А теперь, сын моей сестры, — продолжал Вукуб-Тихаш, обращаясь к Хун-Ахау, — скажи мне, почему этот предводитель думал только о рабах? Разве он не знал, что мы, простые земледельцы, страдаем от тикальской знати почти так же, как и его собратья? Нас так же гонят на постройки храмов и дворцов, отрывая от своих семей. Мы трудимся на полях, а большая часть урожая идет в чужие амбары. Моя жена сейчас ткет ткань, но одеваться в нее буду не я. Вас, рабов, хоть кормят — пусть плохо, скудно, но кормят. А мы иногда отдаем все, что добыли тяжелым трудом земледельца, а потом умираем от истощения. Ты думаешь, мало в нашем селении умерло от голода, уплатив подать? А не отдашь — и сам, и вся твоя семья пойдет в рабство. Сколько наших людей было забито насмерть палками по приказанию батаба? Вот доля земледельца! Чем же она лучше доли раба? Что ты знаешь об этом, сын моей сестры?

— Я… не думал об этом, — с трудом сказал Хун-Ахау.

— Ты должен был думать! — запальчиво крикнул старик, но, опомнившись, смущенно махнул рукой, как бы отгоняя что-то, вставшее между ними, и продолжал уже спокойным голосом:

— Если бы этот предводитель, когда он пришел в соседнее с Тикалем селение, сказал жителям: «Я пришел, чтобы сражаться и за вас», — разве его войско было бы разбито? Нет! Каждый земледелец посчитал бы за честь накормить досыта хотя двух человек из его отряда, дать им отдых. Разве воины накона подкрались бы так внезапно к вашему отряду? Нет, вас бы известили об этом десятки людей, и они сражались бы, не щадя жизни, вместе с вами! А что произошло в действительности? В селение пришли вооруженные люди. Кто они, зачем пришли сюда — никто из земледельцев не знал. Они были сами по себе, а пришедшие — сами по себе. Этот предводитель должен был думать и о рабах и о земледельцах. Наверное, его отец не был правителем, а таким же простым тружеником, как мы! Почему он не вспомнил о его участи, глядя на жителей Кахбаче? Ведь стоило только одному селению подняться против знати — и пожар охватил бы все необъятное царство Тикаля. Ты думаешь, случайно батаб Кахбаче убежал, когда вы вступили в селение? Он боялся не вас; он был умнее тебя, батаб боялся своих людей и объединения их с восставшими рабами. Он боялся пожара, а тот, кто должен был раздувать огонь, не сумел этого сделать…

Хотя смелая решительная речь Вукуб-Тихаша вовсе не походила на тихие беседы с отцом, Хун-Ахау казалось, что это убитый отец укоряет его за то, что он не подумал о своих братьях земледельцах.

Увидев скорбь и боль на лице Хун-Ахау, Вукуб-Тихаш мягко положил ему руку на плечо.

— Не надо огорчаться, сынок! Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А ты сделал уже очень многое — ты заронил во многие сердца искру, которая долго не угаснет! Помни, что ты молод, и все сделанное тобой — только начало. В следующий раз — а у тебя будет следующий раз, я это знаю и потому говорю с тобой — ты уже не ошибешься таким образом. Все будет лучше. Только и в дальнейшем продолжай думать сперва о других, а затем уже о себе!

Наступило долгое молчание. Вукуб-Тихаш медленно докуривал свою сигару, Ах-Мис сидел опустив голову. А Хун-Ахау лежал, раздумывая обо всем сказанном. Как ни странно, но щемившая его душу тоска, теперь, после слов старика, стала менее острой. Да, Вукуб-Тихаш прав. Надо было думать не только о тех, кого он вывел из Тикаля, но и о других угнетенных. А он, став рабом, думал только о рабах. Даже если бы в последней битве они победили войско накона, что они стали бы делать? Путь к родным местам далек, а продовольствие у отряда сразу бы кончилось. Значит, им или надо было грабить жителей тех селений, через которые они бы пошли, — но Хун-Ахау не допустил бы этого, — или просить у них помощи. Да и куда бы они пошли? В его отряде люди были из самых разных мест — юноша вспомнил, как лихорадочно он раздумывал тогда над тем, чтобы сохранить подольше отряд как единое целое…

— Что же нам делать теперь, отец мой? — спросил он.

Вукуб-Тихаш встрепенулся, пристально посмотрел на Хун-Ахау.

— Прежде всего ты должен окончательно выздороветь! А потом тебе и твоему брату или товарищу придется бежать отсюда. Если ты останешься здесь, тебя рано или поздно разыщут. Умирать надо с пользой для дела, а не для удовольствия жирных тикальских владык. А если тебя найдут, то уж наверняка казнят — таких дел, которые ты совершил, правители не прощают! Ты должен уйти далеко отсюда, туда, где тебя никто не знает. А там сама жизнь тебе подскажет, что ты должен делать. Боги не дали мне детей, и они видят, с каким удовольствием и гордостью я оставил бы тебя у себя как своего сына. Но оставить тебя здесь — это значит погубить! Поэтому выздоравливай и скорее отправляйся в путь, чтобы мое сердце было спокойно за тебя и Ах-Миса. А теперь постарайся заснуть — сон подкрепляет силы не меньше, чем еда. Спи спокойно и ни о чем не думай!

И старик с Ах-Мисом вышли из хижины.

Прошло несколько дней. Здоровье Хун-Ахау заметно окрепло, и он теперь целыми днями шагал безостановочно по хижине, чтобы восстановить упругость своих мускулов и подготовиться к дальнему переходу. Молодость брала свое: раны быстро затянулись, а силы крепли с каждым часом. Из хижины он выходил только, когда наступала темнота, и то ненадолго; старик берег его, как собственного ребенка.

Из вечерних разговоров с Вукуб-Тихашем юноша узнал о судьбе многих, кто был близок его сердцу. Оставшиеся в живых рабы из его отряда были разосланы поодиночке в разные города; в Тикале из них не был оставлен никто. Цуль и Иш-Кук были замурованы в качестве жертв в склепе, где захоронили покойного правителя, Эк-Лоль и Кантуля. И после смерти юная владычица не смогла расстаться со своим братом-врагом. Для жертвоприношения Цуля и девушку предложил Ах-Каок, процветающий в должности верховного жреца…

Тогда, в Тикале, Хун-Ахау недолюбливал Иш-Кук. Его раздражали ее навязчивость, отсутствие приличествующей девушке скромности, безразличие к своему положению рабыни. Но сейчас, услышав о ее страшной смерти, Хун-Ахау почувствовал, как у него сжалось сердце.

«Царевна погибла в борьбе за престол, — подумал он, — а за что умерла бедная Иш-Кук?»

В голове, еще не совсем окрепшей после ранения, тяжело стучало, мысли метались от прошедших событий к будущему. Что он мог сделать и не сделал? В чем его ошибка? Хун-Ахау тяжело вздохнул. Прав был Вукуб-Тихаш: он о многом не подумал, вовремя не вспомнил. И был за это жестоко наказан… Погибли все его товарищи, а он остался жить… Почему так случилось?