Воин из Киригуа - Кинжалов Ростислав Васильевич. Страница 50

— Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, чтобы услышать нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, и мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы вечно должны дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами, одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто же кого должен бояться?

Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!

Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.

Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.

Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, — говорили в народе, — он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, об освободителе, который обязательно придет.

Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, что делают и о чем говорят рабы.

Вот и сейчас. Спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же она коротка для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном и холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.

И все же не спят рабы. Уже который день ждут они наступления ночи, чтобы поговорить о самом важном для них, самом наболевшем. Взволнованным шепотом передают они друг другу рассказ о том, что вблизи Киригуа живет человек, некогда осмелившийся поднять восстание рабов в самом Ти-кале. И еще говорят о том, что он обещает освободить рабов и в Копане. И не только рабов.

— Киригуа недалеко от Копана, — произносит высокий, плечистый раб. — Воин должен прийти сюда.

— Ты прав, Мутупуль, — обращается к высокому рабу лежащий рядом с ним юноша. — Я слышал, что воин из Киригуа силен и ловок, как владыка лесов — ягуар.

Разговор продолжает третий раб:

— Воин из Киригуа выше всех обыкновенных людей. У него такие длинные ноги, что его никто не может догнать… Он бегает так же быстро, как великий бог ветра…

— Лицо у него красивое, как у молодого бога кукурузы, — раздается восторженный голос.

— Да, да, — подхватывает кто-то, — я видел каменного бога на стене того большого храма, что стоит над рекой. Нас водили мимо него на работу. Он очень похож на воина из Киригуа!

— Я тоже видел этот храм, — снова заговорил Мутупуль. — Стены его сложены из больших каменных плит. И не один, наверное, сорвался с высоты, вырезая над входом переплетающихся змей.

— Да, именно там я видел каменного бога ишима. У него совсем молодое и очень доброе лицо. Очень доброе…

В углу сарая лежит старик. Когда-то он был земледельцем. Теперь стал рабом. Он так худ, что, кажется, жизнь едва теплится в нем. Все время молчавший, и он вмешивается в разговор:

— А может, воин из Киригуа и есть наш милостивый бог кукурузы? Только он принял вид человека, чтобы помочь тем, кто всю жизнь выращивал кукурузу. А теперь должен ворочать мертвые и холодные камни. Скорее бы он пришел сюда, добрый воин. Пока я еще жив…

— Я тоже его жду, — шепчет Мутупуль.

Все умолкли. Усталые головы падают на холодный, грязный пол. Рабы засыпают. Тихо плывет над Копаном ночь…

Глава двадцать третья

ПИРАМИДЫ КОПАНА

На протяжении трех лет Хун-Ахау не удавалось побывать в Копане — в этом великом и страшном городе. Но он не терял надежды пойти туда и отыскать брата Укана. А уже через него познакомиться с людьми, похожими на его погибших друзей. Ведь перед смертью Укан сказал ему: «Хун, если будешь в Копане… подружись с моим братом… говорят, он похож на меня».

Наконец пришел день, когда батаб разрешил Хун-Ахау и Иш-Кусам пойти в Копан, отнести туда на продажу свежую оленину и лечебные травы, которые умела находить Иш-Кусам.

Хун-Ахау с женой вышли из дому под вечер, чтобы успеть попасть на рынок ко времени начала торговли. Дорога шла мимо полей, на которых зеленели ряды кукурузы, потом пряталась в тенистой роще. И снова выбегала в поле, чтобы вновь уйти в густые зеленые заросли.

Когда стемнело, Иш-Кусам пошла медленнее, настороженно оглядываясь по сторонам. Она испуганно вздрагивала и прижималась к мужу, когда у них из-под ног внезапно поднимались разбуженные ими стайки маленьких голубей. Когда же дорога уводила путников в рощу, Иш-Кусам казалось, что за каждым деревом кто-го прячется. Один раз она даже вскрикнула — мимо них бесшумно пролетела сова, птица ночи. Ее появление считалось предзнаменованием какого-то важного события: ведь совы — посланники подземных богов.

Хун-Ахау и Иш-Кусам еще были в пути, когда забрезжил рассвет. Весело подсмеивался Хун над ночными страхами жены, но и она скоро о них позабыла. Вот уже первые лучи солнца заблестели в капельках росы. Роса быстро высыхала. Воздух наполнялся запахом цветов. Время от времени Иш-Кусам останавливалась и срывала маленькие белые лилии или толстые стебли тишсулы*, увенчанные пучком душистых светло-пурпурных цветов. Но вскоре ей пришлось бросить свой букет, чтобы освободить руки: на пути им встретилась поляна, поросшая йаш-пайальче*, травой, очень полезной для заживления старых ран. Ее можно было продать в Копане.

Теперь Иш-Кусам уже не пугалась, а как ребенок радовалась неожиданно вылетавшим из-под кустов пестрым фазанам или маленьким попугаям. Птицы встревоженно кружились на месте, пока путники не проходили мимо. Но долго смотреть на них не было времени. Солнце поднималось все выше, и нужно было торопиться.

Замедлили они шаги только тогда, когда показался вдали, за рекой, акрополь Копана, вознесшийся над окрестной долиной.

Окраины великого города были застроены хижинами бедноты, мало чем отличавшимися от хижин Чаламте. У входа в одну из них, покосившуюся, имеющую вид давно заброшенного жилья, стояла пожилая женщина. Ее доброе лицо понравилось Хун-Ахау, и он обратился к ней с просьбой разрешить ему и его жене переночевать в ее доме. Он понимал, что за один день не найдет брата Укана.

— Почему же нет, — ответила женщина. — Мой дом стар, во для вас в нем найдется место. Только угостить мне вас нечем. — Она скорбно вздохнула и продолжала: — Боги послали мне только одного сына. Он работал на постройке нового храма, под его руками камень оживал. Жрец говорил, что мой мальчик много о себе возомнил и разгневал богов. Потому-то на него и упал тяжелый камень. И теперь мой сын в Шибальбе*, царстве мертвых…