Звездочка моя! - Уилсон Жаклин. Страница 19

А потом теннисист со своей женой устроили партию в теннис с мамой и папой. Папа до бесконечности хвастался, как он играет в теннис, но быстро сдулся и через несколько сетов заявил, что подвернул лодыжку. Мама редко играет в теннис, но у нее получалось намного лучше, и она резво бегала по корту. Знаменитый теннисист начал давать ей советы, как усилить подачу, то и дело прикасаясь то к ее локтю, то к спине. Папа наблюдал за ними с кислым выражением, а по дороге домой возмущался, что мама с этим теннисистом заигрывала.

Сперва мама рассмеялась и сказала, чтобы он прекратил нести чушь, но папа только сильней разошелся. Мама тоже вышла из себя и крикнула насчет каких-то эсэмэсок в телефоне. И началось. Клаудия быстро отвела Конфетку и Аса и положила их спать. Я скрылась у себя в комнате и открыла Город-Гардероб, пытаясь не вслушиваться, о чем они там ругались. Кажется, сегодня никто из родителей не придет мне пожелать спокойной ночи. В десять заглянула Клаудия:

— Почему ты до сих пор не в постели?

Она мне приказывать не может, потому что я уже слишком взрослая. Клаудия работает у нас всего несколько месяцев. В отличие от предыдущих нянь, она не иностранка и вся такая из себя. Разговаривает как актриса уз старого кино. И выглядит старомодно: надевает на жидкие прямые волосы черную бархатную повязку, чтобы не лезли в глаза, носит накрахмаленные белые блузки и гладит джинсы утюгом. Я однажды слышала, как мама и папа хохотали, передразнивая ее акцент. Но сейчас они не смеются. Они орут друг на друга, срывая голос, даже в моей спальне слышно. Как они друг друга только не обзывают! Клаудия даже покраснела от стыда и прячет от меня глаза:

— Спокойной ночи, Солнце.

— Спокойной ночи, Клаудия.

Она помолчала. Папа что-то проорал, а потом входная дверь хлопнула. Мама крикнула ему вслед и зарыдала. Я услышала шум мотора отъезжающей машины.

— Уверена, что утром снова будет тишь да гладь, — мягко сказала Клаудия.

— М-м.

Она постояла, потом шагнула ко мне в шкаф и погладила меня по плечу. Я застыла: ужасно не люблю, если меня трогают, когда я в Городе-Гардеробе. И жители тоже застыли. Они никогда не оживают рядом с посторонним. А так как я уже взрослая и за свои детские игры мне немножко стыдно, то мои жители не оживут, даже когда посторонние уже уйдут. Сейчас она закроет дверь, а я так и останусь в полном одиночестве возле городской стены с кучкой старья и выцветших игрушек.

Но Клаудия всего этого не понимает.

— Спокойной ночи, — уныло повторила она и попятилась к выходу.

О нет, теперь она решит, что она мне не нравится. Бедная Клаудия никому не нравится, даже Конфетке и Асу. Мы бы с ней сошлись на этой почве, потому что меня тоже никто особо не любит.

Я, не вставая с корточек, прислонилась к стене и крепко зажмурилась, чтобы не расплакаться. До сих пор слышно, как плачет мама. Наверное, это моя вина. Она что-то кричала про девочку. Ей плохо оттого, что у папы есть еще одна дочь. Надо было никому не говорить о ней ни слова.

Но эта Доля не идет у меня из головы. Хорошо бы найти ее электронный адрес. Надо сказать ее маме, что я сдержала свое обещание и поговорила с отцом. Напишу-ка я Доле письмо. И не потому, что она, может быть, моя сестра. А потому, что я хочу, чтобы она была мне подругой.

Рано утром я вышла в сад, отчаянно надеясь, что, может быть, они вернулись. У ворот никого. И вдруг мне стало очень одиноко посреди огромного сада.

Я заглянула в гараж. Папиной машины до сих пор нет. Я обнимаю себя руками и слышу, как стучит сердце. Папа уехал, и это, наверное, моя вина.

Мама не спустилась к завтраку, но я знаю, что она дома. Заглянула к ней, но она крикнула, чтобы я ушла. Она с головой накрылась одеялом, по голосу слышно, что она все еще плачет.

Конфетка и Ас еще не знают, что папа уехал, но чувствуют: что-то не так.

Конфетка расхныкалась и отказалась от йогурта и банана, а когда Клаудия взялась ее причесывать, разрыдалась.

— Ай, больно! Пусть меня мамочка расчешет! Ненавижу косички! — заревела она, выпячивая нижнюю губу.

— Маме сегодня плохо, Конфетка. Стой! Ты же знаешь, что косички в школу обязательны, — изо всех сил старается Клаудия. — Ас, и тебе надо привести волосы в порядок. Они у тебя во все стороны торчат.

— Я Тигрмен и никогда-никогда-никогда не расчесываюсь!

Он схватил апельсиновый сок и, не глядя, опрокинул его на свою белую футболку.

— Ас! Опять мне тебя переодевать! — охнула Клаудия.

— Я Тигрмен, и я никогда-никогда-никогда не переодеваюсь. У меня нет одежды — у меня полоски! — заявил Ас. Он стянул с себя футболку, шорты и даже трусики и стал носиться вокруг стола голышом и рычать.

Клаудия чуть не плачет.

— Иди сюда, Тигрмен, — позвала его я. — Давай ты будешь мой маленький тигреночек, а я твой большой папа-тигр. Только ты должен меня слушаться, а не то я шлепну тебя своей огромной лапой.

Я поймала Аса, подняла его на руки и так фыркнула ему в живот, что он даже взвизгнул, хохоча.

Мы пошли в ванную, я смыла губкой сок, переодела его в чистое и устроила соревнование, кто громче рыкнет.

— Боже! Как вы расшумелись! Голова от вас болит! — воскликнула Маргарет, спускаясь по лестнице с завтраком на подносе. — С ума от этих детей сойдешь. Неудивительно, что ваша матушка в постели с мигренью. Стыдно, Солнце, вместо того чтобы в школу собираться, бесишься тут, будто тебе три года, и ребенка до истерики довела!

У меня аж в глазах защипало от обиды.

— Ну-ну, только без сырости, — успокоила Маргарет, проходя мимо.

Маргарет умеет обидеть. Из всех нас она любит только Конфетку, готовит ей сказочные тортики, делает шоколадное печенье и разрешает вылизать тарелку. Конфетка к ней вечно ластится: сядет рядом и давай рассказывать что-нибудь тошнотное: «Ах, Маргарет, я так тебя люблю! Ты самая лучшая на свете после моей мамы».

В итоге я отвела Конфетку в школу, а Клаудия потащила Аса в детский сад. Дети, увидев Конфетку, замахали ей и заулыбались, но она спряталась за мной и вцепилась в мою руку.

— Что такое? — с раздражением спросила я.

— Мама с папой снова поссорились, — пробормотала она.

— Да, знаю.

— Солнце… как ты думаешь, они разведутся?

У меня свело желудок. Лучше бы она этого не произносила.

— Ну конечно нет, Конфетка. Все мамы и папы ссорятся, — я попыталась сказать эти слова взрослым и уверенным голосом. — Даже не думай об этом.

— Папа вчера не вернулся. Я проснулась и пошла к маме и папе в комнату, а его там не было, — проныла Конфетка.

— Он, наверное, в клубе с друзьями засиделся, — предположила я. — Ты же знаешь, папа со своими друзьями-музыкантами как встретятся, так их и не дождешься.

Уговаривая Конфетку, я уговариваю себя. Но она все не улыбается и кусает губы. Причесана она криво, волосы растрепались (Клаудия не сильна в косичках), вокруг рта засохший апельсиновый сок. При этом она умудряется оставаться прехорошенькой.

— Иди сюда.

Я смочила слюной кусочек ткани и вытерла ей лицо.

— Уйди! — кричит она и вырывается, но как только я стерла следы сока, она снова ко мне прильнула. — Солнце, а если мама и папа разведутся…

— Я же сказала, что этого не будет.

— А все-таки… Что будет с нами? С кем мы останемся? С мамой или с папой?

— Они оба захотят забрать тебя, — ответила я. — Наверное, им придется разрезать тебя на две половинки.

Шутка вышла дурацкая, и Конфетка наморщила носик.

— Только не плачь! Я не то хотела сказать. Я неудачно пошутила. Конфетка, не волнуйся, они не разведутся, я тебе обещаю. И даже если это случится, то они по очереди будут общаться с нами. Например, неделю будем жить у мамы, а на выходные уезжать к папе. Как-то так.

— Но мы все равно будем жить дома, с Маргарет, Джоном, Клаудией и Асом? — спросила Конфетка.

— Ну конечно! — ответила я, и она успокоилась и побежала играть с друзьями.

Я плетусь длинным путем в свой класс. Звонок давно прозвенел, и я опоздала, но мне на это наплевать. Я думаю о папе, маме и о нашем доме. А еще я думаю о Городе-Гардеробе.