Встреча с неведомым(изд.1969) - Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Страница 72

Слепящий свет полуночного солнца, сверкающая бирюза льда. Шло бурное таяние. По всему острову журчали ручьи и речки. Тысячи ледяных скульптур, изъеденные ветром, словно творения абстракционистов — беспредметные, причудливые, страшные, — истекали, таяли, рушились. Под ногами влажные, скользкие камни всех окрасок: зеленые, красные, желтые, серые, черные. Обнажившиеся пятна лишайников на влажной почве. Далеко внизу серые блестящие волны зыби, белые айсберги в кипящей пене. Нет, мы все же были на родной Земле: большие стаи серебристо-серых буревестников носились над самой водой, жадно хватали живую пищу, утомившись, отдыхали на льдинах. В скалах острова Грина с нависшими шапками снега, то и дело падающими вниз, гнездились бакланы, оглушительно кричали поморники, буревестники… А слева от нас, в лиловатой туманной дымке, мерцала Антарктида — мрачное беспредельное плато. Но оранжевые сборные домики станции, радиомачта с советским флагом, метеоплощадка казались такими привычными, земными.

— Какие возможности для научных исследований на этом благодатном острове! — сказал профессор Черкасов.

Никто не ответил ему. Мистер Слегл взглянул на него и, переведя взгляд на океан, прочитал по-английски:

Вечером я спросил мистера Слегла, чье это стихотворение. Он не помнил, но прочел его целиком. С помощью мистера Слегла я перевел стихотворение заинтересовавшемуся Ермаку Сафонову.

— Какие хорошие слова! — поразился Ермак и повторил — «На вершине мы встретимся—Смерть и Я». Да, настоящий человек должен встретить смерть на вершине…

Нас всего пятеро научных сотрудников. Хорошо еще, что пилот Ермак Сафонов деятельно помогал нам чем мог. Плохо бы нам без него пришлось. И без его вертолета — чудесной красной машины!

За неделю до Нового года наше небо навестил самолет с Мирного. Сбросил нам посылки, пенал с письмами, тюк с фруктами, чудесную елочку — настоящую, из Московской области, — покачал в знак приветствия крыльями и улетел. В одной из посылок оказались елочные игрушки, заботливо переложенные ватой.

Мы радовались елке, как маленькие. Письмам, разумеется, еще больше. Каждый получил их десятки.

Никогда еще мне не было так трудно подходить к нашей радиорубке. Как я скажу им? Что скажу? Я нерешительно, подавляя отчаяние, смотрел на большой железный ящик приемника, ручки управления, телеграфный ключ. Язык радио слишком лаконичен и прям. Он бьет в лоб, в сердце…

Услышал свой позывной. Меня вызывал Русанов. Плотно прижав ладонями наушники, выжимаю из приемника всю возможную громкость.

— Плато доктора Черкасова… Я — плато Черкасова!

У Марка своя манера работы на ключе. Быстрая, легкая, приплясывающая передача. За какие-нибудь пять минут выбросил слов триста. Переходит на прием… Как я ему скажу такое? В дверях стоит хмурый, постаревший Черкасов. Как он похудел и осунулся. Считает себя виноватым, хотя он ни в чем не виноват.

— Я — остров Грина, я — остров Грина! Марк, случилось несчастье. Марк, у нас большое несчастье…

Мы так весело встретили Новый год. Под елочкой кучи радиограмм — поздравления со всего мира. Пришлось здорово потрудиться, чтобы принять их и разослать поздравления. Дали для нас новогодний концерт из Москвы. Разговаривали с родными. Все выступления записаны на магнитофонную пленку, чтобы потом в свободное время слушать их снова и снова.

До чего же дружная мужская компания собралась за столом. Ни о какой «психологической несовместимости» и речи у нас не было (на других станциях случалось).

До родины по прямой больше шестнадцати тысяч километров. Ближайшие соседи: обсерватория Мирный, австралийская станция Моусон, французская на земле Адели — полторы тысячи, полторы тысячи километров!..

Мы от души повеселились. Провозглашали тосты, читали стихи, острили, смеялись. Потом с шампанским вышли «на улицу», подняли флаг и дали залп из ракетниц. Спать не хотелось, и мы еще раз встретили Новый год — вместе с Москвой — в четыре часа утра по местному времени.

Один Сафонов был какой-то грустный (наверное, опять затосковал по жене и сыну: у него это приступами, как хроническая болезнь). Чтобы развеселить его, мы ставили его любимые пластинки. А Черкасов поставил пластинку с голосами птиц. И они так защебетали, зачирикали и запели, что у всех сердце перевернулось от тоски по родине!

Молчаливый Ермак вдруг сказал:

— Обычно думают, что счастье заключается в чем-то большом, сложном, труднодоступном, а оно в самом малом: вот идти рано утром лесной тропинкой с дорогим тебе человеком, прислушиваясь, как поют птицы… Это и есть счастье! Разве не так?

Мы удивленно смотрели на него, и Ермак добавил:

— Вся прелесть человеческой жизни в том, что она состоит из таких вот несложных радостей.

Наше пребывание в Антарктиде близится к концу. Еще месяц-два, и за нами придет пароход. Мы «закруглялись», в свободное время уже писали отчеты.

И вот тогда стал вопрос об этих горах. Считалось, что они недоступны. Это было белое пятно на карте Антарктиды. Путь по земле (собачьи упряжки, вездеходы) был невозможен: трещины, пропасти, узкие и глубокие ущелья. Самолет в горных условиях бессилен. Оставалось одно: вертолет. Предыдущие экспедиции не раз пытались обследовать этот горный район, но вертолеты не могли приземлиться. Пилоты в один голос заявляли, что вертолет не всесилен. По этому поводу Черкасов беседовал с начальником экспедиции в Мирном. Тот посоветовал рискнуть, только непременно захватить с собой рацию и радиста… на всякий случай. Окончательное решение зависело от Сафонова. Ермак решил лететь.

— Раз надо, значит, надо! — сказал он, как обычно.

Мы вылетели поутру.

Профессор сидел рядом с Ермаком Сафоновым в застекленной с трех сторон кабине. Я пристроился сзади.

Безмятежно сияло небо, светло-синее, почти фиалкового цвета. Но порывистый ветер бросал вертолет из стороны в сторону. Лопасти, словно гигантские усы, мелькали в воздухе, увлекая наш красный вертолет все выше. Под нами ослепительно сверкали льды. Я задумался. Не остаться ли мне еще на год в Антарктиде? Я уже приноровился к ее суровому климату. Довел бы до конца свои наблюдения. Если бы я остался еще на год, диссертация была бы обеспечена. Но если уедут Черкасов, Сафонов, Мальшет… пожалуй, не захочется здесь оставаться. С ними бы я остался без колебаний.

Вертолет осторожно снижался, замедляя скорость, и я отогнал эти мысли. Угрожающе ощерились острые гребни гор. Я заметил, что Ермак тоже смотрит вниз.

Это и были те самые горы, еще не исследованные, не нанесенные на карту. Нагромождение каменных глыб, валунов, льда. Скалы вздымались как башни, среди них мелькали реликтовые озера, зеленые и синие. Между полосатыми скалами таяли узкие ледники, и сотни ручейков вливались в озера.

Сафонов напряженно всматривался, ища место для приземления. Но прошло более часа, пока он начал осторожно спускаться.

Ветер пытался бросить вертолет о скалы, но, не коснувшись каменных стен, Ермак каким-то чудом уводит машину от смертельного прикосновения.

Я невольно съежился: места действительно неприступные даже для вертолета. Мне показалось, что мы целый час спускались в этот каменный провал.

Приземлились на пятачке. Еще не остановились лопасти, а мы уже выскочили из вертолета.

До чего безжизненно было вокруг!

Белые слои кварцитов среди черных сланцев. Над ущельем пролетел с воющим криком поморник. Неподалеку валялись останки погибшего буревестника: белые, истрепанные ветром крылья, прикрепленные к скелету.