Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович. Страница 19

Лодька умудренно кивнул (знаю, мол, про это), хотя ничего подобного раньше не слыхал и непонятно было: почему потрепанность женщины повышает ее интерес. И не спросишь ведь ни у кого, тем боле у мамы...

Атос же вдруг слегка смутился и разъяснил:

— Вообще-то книжка чересчур детская. Мне ее надо было в твоем возрасте читать, да ведь это как повезет. Когда попадет в руки... Так же, как, скажем, Жюль Верн...

Лодька слегка удивился. Разницу в три-четыре  года он существенной не считал. Конечно, у Атоса, Лешки Григорьева, Шурика Мурзинцева и прочего "старшего народа" есть свои интересы: танцы, девицы, папиросы и прочая такая "озабоченность"... Но книги-то здесь при чем? Если книжка хорошая, то для всякого возраста. Он и сейчас, осилив очередной том "Хождения по мукам", с удовольствием брал десятый раз книжку того же автора про тайну золотого ключика. И знал он, что некоторые книги будет перечитывать до старости. Например, "Тома Сойера" и "Гека Финна", "Сказки" Пушкина и "Далекие годы" Паустовского. Так потом и было...

И, кстати, книга О.Корнеева "Путем отважных" тоже сохранилась в библиотека Всеволода Сергеевича навсегда.

Эту повесть Лодька читал до ночи и закончил следующим утром. Книжечка была что надо! Про смелых, мечтающих о приключениях пацанах. И, главное, дружных таких! О ровесниках Лодьки и Борьки. Им в опасном путешествии пришлось хлебнуть всякого, но они все-таки открыли тайну Джунгарской пещеры, о которой писал в своем дневнике Лёнькин дед-геолог...

Лодьке сразу же захотелось начать свою "Тайну Изумрудного залива", потому что в ней речь пойдет тоже о дружных ребятах — вроде него, Лодьки, и Борьки и приятелей с улицы Герцена. Как они однажды на речном обрыве, под фундаментом взорванной церкви отрыли подземный ход, который вывел их к незнакомому озеру с зеленой водой. Озеро было похоже на морской залив...

Ну ладно, это чуть позже. А пока следовало по незыблемым законам дружбы поделиться радостью с Борькой — пусть он тоже прочитает "Путем отважных"! Тем более, что совсем недавно он, бедняга, провалил переэкзаменовку по английскому и теперь нуждался в утешении...

Борька вцепился в книгу, заперся от матери и Мони в своей кладовке, а Лодька пришел домой и взялся мастерить из ватманской бумаги специальные шифры. Про них он прочитал все в этой же книжке писателя Корнеева.

Тот придумал для своих героев простой и гениальный способ тайной переписки. Нужно было взять полоску плотной бумаги, вырезать в ней там и тут, в беспорядке, квадратные дырки и потом сквозь них вносить на листок с письмом буквы текста. А затем следовало убрать полоску и вписать в  промежутки между проставленными  в окошечки буквами всякие другие, наугад. Строчки сливались в сплошную абракадабру. Получивший тайное послание мог прочитать его, если накладывал на листок бумажку с таким же шифром, как у того, кто отправил письмо.

...Потом Лодька и Борька не раз обменивались "депешами",  зашифрованными "дырчатым ключом". Никаких тайн, по сути дела, в них не было. "Лодик завтра в Темпе новый трофей Тарзан Пойдешь?" "Смешной вопрос конечно пойду только дай рубль а то не хватит на билет" "Борь у Витьки Неелова есть Пять недель на  возд шаре Он просит за почитать на три дня семь марок с орденами Дать?" "Дай обязательно Мы наберем снова Я знаю где"...

Да, настоящими секретами здесь и не пахло. Но получение письма, расшифровка, ожидание новости, спрятанной в корявых строчках... в этом самом была уже загадка. Чувство, похожее на то, когда видишь незнакомую книжку в "приключенческой" рамке на корочке. И... тайная такая, бережная радость от того, что есть друг...

А в общем-то шифры были не для писем. Они — для Лодьки, по крайней мере — были как бы толчком для размышлений о других, более серьезных тайнах. Так ему думалось иногда по ночам, если не  спалось. Это  были        т а й н ы   ч е л о в е ч е с к и х   о т н о ш е н и й.

Почему до одних людей тебе нет дела, а к другим ты — всей душой?

Почему, например, Лодькиным другом стал именно Борька Аронский?

Вообще-то раньше Лодьке с друзьями не везло. И в детском саду, и в младших классах находилось немало таких, кто Севку Глущенко дразнил, считал слабачком и нытиком (А это была неправда! Если слезы иногда и наворачивались, то не от боли и страха, а от несправедливости!) Во втором классе он подружился с Алькой Фалеевой. Она-то давно считала Севку своим другом, а он, балда, про это догадался лишь весной, когда Алька опасно заболела. Он молил своего Бога, чтобы Алька поправилась, и она поправилась, но в начале июня вдруг уехала из Тюмени. Насовсем. В далекий город Смоленск, где оказывается, родилась и жила до войны.

Перед отъездом, когда, взявшись за руки, бродили в сквере у цирка, Севка горько сказал Альке:

— Я тоже родился не здесь, а в Ростове, но ведь не уезжаю. А ты зачем...

— Маленьких разве спрашивают... — грустно сказала Алька. И серьезно, деловито даже, чмокнула Севку в щеку. — Не сердись.

Он и не сердился, только щипало в глазах...

Алька присылала открытки три раза в год: к зимним каникулам, к Лодькиному (Севкиному то есть) дню рождения — 11 февраля и к Октябрьскому празднику. Севка отвечал. Но это была уже не дружба, а память о дружбе. А дружить по-настоящему можно лишь тогда, когда человек рядом...

Кто их придумал, эти отъезды?! Еще до того, как Севку выдернули из привычного дома на улице Герцена, оттуда  уехали  сестры-соседки Римка и Соня Романевские. Правда, в их комнате поселился Лешка Григорьев с матерью и симпатичным отчимом, радиомастером дядей Максом, и сделались Лодька и Лешка почти что приятелями. Но о Романевских Лодька (то есть тогда еще Севка) все равно жалел  Конечно, не были они Севкиными друзьями, но все же относились к нему по-хорошему (хотя Римка иногда и заедалась).

Потом ушел в армию старший Севкин приятель Гришун (осталась после него на дворе пустая голубятня).

Правда, все равно была компания — мальчишки из этого и соседних домов. Люди неплохие. Но Гришун, Римка и Соня  вспоминались с печалью...

Однако главной печалью были не они. И даже не Алька Фалеева. Самой большой потерей Севка считал Юрика.

Они дружили всего-то несколько часов, а кажется теперь — целую жизнь.

Познакомились они в мае сорок пятого, когда Севка закончил первый класс. Чудесным солнечным днем. И этот день был полон приключений, радостей и счастливого понимания, что вот они, два восьмилетних пацана с хлопающими на ветру широкими воротниками, "братья-матросики", нашли друг друга для настоящей, на веки вечные, дружбы... Юрик дал Севке почитать свою любимую книгу о приключениях Айболита, а когда Севка с прочитанной книгой прибежал к дому Юрика, неласковая соседка сказала, что нет его тут. Увезли, мол, в Ленинград к отцу — неожиданно и срочно. И адреса она не знает...

Нет, на этом история не кончилась. В марте следующего года Юрик прочитал в "Пионерской правде" Севкины стихи и прислал ему письмо на адрес школы! Вот счастье-то было! Но недолгое счастье. Вредная Гета Ивановна забрала письмо и не хотела отдавать Севке за его будто бы скверное поведение. А когда он с отчаянным скандалом вытребовал, выревел конверт с долгожданным адресом, что-то перегорело, угасло в нем, в Севке. И он долго не решался сесть за ответ. Потом все же написал, но письмо его вернулось с пометкой: "Адресат выбыл"... И это был обрыв последней ниточки. И самое горькое, что Юрик, наверно, решил, будто Севка просто не захотел написать ему...

И осталась на память лишь книжка про Айболита с подписью на внутренней стороне переплета:

Юрик Кошельков

С буквой Ю, где твердая перекладинка пересекала прямую палочку и круглое, как колесо, колечко...

Правда, горечь в ту пору сглаживалась, исцелялась главной радостью жизни: папа вернулся! Но бывало, что и сквозь эту радость с укором смотрел на Севку своими очень синими глазами мальчик в пыльно-вишневой выгоревшей матроске...

Через год, через два и три и даже после приходило порой к Лодьке особое настроение: будто кто-то подталкивал и вел его на улицу Урицкого, где почти на квартал растянулся приземистый коричневый дом с тяжелыми, поломанными узорами вокруг окон. Здесь когда-то они с Юриком увидели друг друга... Теперь на улице проложили дощатый тротуар (а дом, казалось, еще глубже врос в землю, подоконники прятались за лопухами). На гибких досках таких тротуаров любили прыгать через скакалки девчонки всякого возраста (в том числе и Лодькиного). При прыжках их легонькие подолы взлетали, иногда открывая лиловые и розовые, пристегнутые к чулкам резинки. Некоторые мальчишки любили постоять рядом, будто просто глазеют на прыганье, а на самом деле, чтобы зацепить глазом эти резиночки. Лодька сроду так не подглядывал (может и подначивало иногда, но щеки сразу теплели от стыда перед самим собой). А здесь, на Урицкого, он вообще смотрел сквозь девчонок, будто сквозь воздух, сколько бы их тут не скакало. Он представлял, что вдруг выбежит навстречу первоклассник в болтающихся на ногах сапожках и со светлым, встающим от встречного воздуха чубчиком... Лодька понимал что сейчас Юрик уже другой, но видел его перед собой таким, каким он был в тот день — когда они встретили запряженную в водовозную бочку белую кобылу (а лошадь этого цвета, как все знают, — предвестница беды), но не стали хлопками "передавать горе" друг дружке, а договорились — всякое несчастье пополам...