Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович. Страница 82
— Моя мама сказала, что если вы вздумаете взгреть меня ремнем, она это дело вполне одобряет... — И мелькнуло даже: "А вдруг по правде?"
Лев Семенович высоко возвел брови.
— Постой... Значит, ей известно про этот случай?
— Ну, да... я ей рассказал... когда зацарапалось внутри.
— Значит, это она послала тебя ко мне?
— Вовсе нет, — с оттенком печальной гордости откликнулся Лодька. — Я сам... А это... про ремень... она сказала вслед.
— Ремень — прерогатива родителей, — усмехнулся Лев Семенович. — К тому же, я противник таких мер. Своего сына не шлепнул ни разу...
Словно темная бабочка пролетела по комнате. И чтобы отвлечь Льва Семеновича от печальной памяти (и чтобы сразу все довести до конца), Лодька горько признался:
— А еще она сказала, что это... вероломство...
— Что?
— Ну... раз вы доверили мне ключ, а я этим воспользовался... вот так... Вероломство, да?
Лев Семенович снова поскреб щеку. Глянул внимательно и как-то длинно.
— Это уже философия... Мама, по-моему, перегнула с терминологией... Скорее, это называется "мальчишечья дурь". Тем более, что мы всё выяснили и претензий к тебе у меня нет...
Лодька просиял. Внутри, конечно, а снаружи оставался грустным и пристыженным.
— Лев Семенович, а если их нет, то... можно я еще...
— Что?! — изумился он. — Еще порцию пороха?
— Нет, что вы! Я только еще спросить... Можно... если вы на меня сильно не злитесь... чтобы считалось, что этот порох вы мне подарили? Потому что... — (Ох, как ужасно глупо и по-младенчески! Будто в рассказе про огурцы... Нет, лучше бы провалиться...)
— Что "потому что"? — спросил Лев Семенович с живым интересом.
— Говорят... что, если порох краденый, не будет удачи. То есть, победа не считается...
— Лю-бо-пытно. Кто это говорит?
Лодька опять засветился ушами.
— То есть... мне так кажется...
— Постой-ка! А что за победа? Ты про ваше испытание? Про самолет? Там никого не подпалило, надеюсь?
— Да никого, — уныло сказал Лодька, понимая, что опять влип.
— Ну-ка сядь, дитя мое... — Лев Семенович усадил его перед собой на скрипучий стул с резной спинкой. — У меня, друг мой, впечатление, что ты изложил события не до конца... Или вообще не ту версию. А?
Лодька крепко взялся за сиденье. Посмотрел в окно, за которым желтел первым осенним листом густой клен.
— Не ту... версию. Я расскажу... Только после этого вы меня точно вышибите вон...
— Посмотрим... — задумчиво пообещал Лев Семенович.
— И еще... маме ни за что не говорите про это, ладно? Я ей сам как-нибудь потом... А сейчас у нее, наверно, что-нибудь с сердцем случится...
— Лодя, ты меня пугаешь, — очень серьезно сказал Лев Семенович.
— Да нет. Теперь уж пугаться нечего. Только... Ну, в общем, вот... — Все так же глядя на желтый лист, Лодька стал рассказывать полную правду. Про драматический кружок, ссоры и обиды. Про Стасю и ее письмо. Про скандал с Борькой и неожиданный вызов. И схитрить, умолчать про то, как он обозвал Борьку, Лодька не сумел. А что услышал от Борьки в ответ — сказать было нельзя: пришлось бы всё объяснять про отца. И он скомканно проговорил:
— А Борька в ответ сразу же такое... что я... Ну, не могу это повторить. Нельзя...
Прозвучало, кажется, неубедительно. И он понимал, какой скотиной Лев Семенович теперь считаеть его, Лодьку.
— Но я совсем не думал ничего такого про евреев! Ни капельки! Я... просто не знал, как его еще пронять! Чтобы изо всех сил! Я... правда... — Что-то капнуло на вельветовую штанину. Лодька потер мизинцем темное пятно и опять стал смотреть на кленовый лист. Тот расплывался в желтую амебу...
Лев Семенович пошевелился на таком же скрипучем, как у Лодьки, стуле, положил ногу на ногу и выговорил, глядя в потолок:
— "Прыжки и гримасы жизни"... Так, по-моему, выражался один отрицательный персонаж в повести знаменитого Гайдара...
Лодька глянул искоса, пробурчал:
— Это "дядя" в "Судьбе барабанщика"...
— Именно... Кстати, была любимая книжка у Волчка...
— У кого?.. — Лодька посмотрел с виноватой надеждой: неужели Лев Семенович не собирается гнать его?
— Да... — кивнул тот. — Было у сынишки, у непоседы, в младенчестве такое прозвище... Волчок — то есть вертун такой, юла...
"Зачем он про него все время? Тоскует?" — мелькнуло у Лодьки. И он, словно в ответ на отцовскую боль, выпалил:
— А Борька назвал меня сыном однорукого шпиона. Потому что у папы покалечена рука. Он был штурман, его ранило, он попал к англичанам. А потом его обвинили, будто он связался с их разведкой. Бредятина такая! А сейчас он в ссылке... Борька это знал, ну и влепил мне в ответ... Я не злюсь на него, мы оба не думали, что городили... Лев Семенович, только вы никому... про папу...
Лев Семенович не удивился. Ничуть.
— Лодя, я знаю про папу. Мама твоя рассказала, когда услышала, что собираюсь на север. Видимо, доверяет... Даже просила навестить его, если окажусь в тех местах. Теперь думаю, что окажусь...
Лодька открыл рот для вопроса:
"Вы про это и хотели поговорить с ней сегодня?"
Но Лев Семенович продолжал речь. Размеренно так, с горьковатой усмешкой:
— А что касается тебя и твоего Бориса... Знаешь, Лодя, если бы я был всемогущим богом, этаким умудренным стариком, сидящим среди облаков... я протянул бы к вам большую ладонь, накрыл ею ваши горячие головы и сказал: "Да снизойдет на вас прощение. Только в дальнейшем думайте над словами..." А то ведь вы в вашей словесной потасовке и правда не думали, какой же яд льете из себя...
"Господи, откуда он знает про Старика?" — ахнул про себя Лодька. А Лев Семенович вел разговор дальше:
— ...Вас-то простить можно. А вот когда взрослые люди говорят такие слова на весь мир, громко и всерьез... Это, Лодя, страшно... Ты слышал таких?
Лодька съежил плечи. Будто сам каким-то боком имел отношение к "таким".
— Нет... Я не знаю... Это кто?
— Но ты, наверно, по радио слыхал шумные рассуждения о "безродных космополитах"?
Лодька закивал. Да, много речей о них. Но Лодька в эти речи не вникал и не думал, что здесь при чем-то национальности. Ему казалось, что эти разговоры — о тех, кто восхищается всяким там "американским образом жизни", хвалит капиталистов...
— Я так и понял, — покивал Лев Семенович. — Слышал, но не вникал... И, скорее всего, ничего не знаешь о великом артисте Михоэлсе?
Лодька виновато замотал головой.
— Лодик, мы с тобой сейчас беседуем откровенно, не так ли? И можем обещать друг другу, что разговор между нами, да?
— Да... — выдохнул Лодька.
— Вот и хорошо. Я почему так прямо с тобой говорю... Чем-то ты похож на моего Волчка... Так вот, о Михоэлсе. Это был великий еврейский артист и борец с фашизмом. Он в сорок девятом году погиб под машиной. Так сказали сперва, и похоронили с почестями... А вскоре объявили, что он был агент империализма. Теперь уже всем понятно, что его убили...
— Кто? Фашисты?
— Ох, Лодя... Твоего папу сослали тоже фашисты?
Лодька понял, что опять розовеет ушами. На сей раз от глупости. Повесил голову.
— Разумеется, Лодя, если кто-то узнает, что я говорил тебе такие вещи...
Лодька распрямился.
— Лев Семенович, я конечно, гад. Но не такой же...
— Лодик, перестань себя долбить... Ну, что ты, честное слово... И оставим про Михоэлса, есть более известные тебе люди. Ты наверно, не часто читаешь взрослые газеты, а то обратил бы внимание, как там измываются над Кассилем, Барто, Маршаком. Их-то ты наверняка знаешь...
— Конечно... А почему измываются?
— Все потому же. Поскольку... не Киселев, не Баркова, не Маршуткин... Просочилась, мол, в детскую литературу вражья сила... Но с ними еще ладно, живы-здоровы пока. А ты, наверно, слышал в детсадовские годы такие стихи: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят..."
— Конечно! Это поэт Квитко!
— А где он сейчас, Лев Квитко? Не знает никто. Взяли — и с концом...