Дагги-тиц - Крапивин Владислав Петрович. Страница 29
– В тот раз я пыталась, он меня прогнал…
Инки вдруг отчетливо представил, как Гвидон опять стоит на лестничной площадке, прижимается лбом к стеклу и спина у него трясется от плача.
Что его, Инки, толкнуло? Был он здесь не самый главный, все-таки почти что новичок еще. И Гвидона знал меньше других. Но вспомнил, как стояли тогда рядом у подоконника, говорили про Бориса… Инки рывком встал. Быстро пошел на лестницу.
Гвидон и в самом деле стоял у окна, лицом к стеклу. Но спина не вздрагивала. Будто окаменела.
Инки встал рядом. Гвидон не шевельнулся.
За окнами косо летел серый снег, затушевывал голые клены.
– Ты… из-за него, да? – шепотом спросил Инки. Он был готов и к мертвому молчанию, и к жесткому „иди ты…“. И не обиделся бы. Но Гвидон сказал по-простому так, без сердитости:
– Из-за кого же еще…
Помолчал и будто опять затвердел. Выговорил со всхлипом:
– Если бы ты знал, как они над ним издевались…
– Почему? – спросил Инки снова шепотом.
– Потому что твари. Фашисты… И все заодно… Полуподвал для обжорки для них ценность, а человек – тьфу… Ведь знали же, все знали с самого начала, что он ни в чем не виноват…
– И… никак было не доказать?
– А как?… Его специально увезли в Южнодольск, потому что здесь у следователей ничего бы не вышло. И в камеру к этим б…
Инки не дрогнул от хлесткого слова. Оно было правильным. Инки сдавила безысходность, которая стояла в словах Гвидона.
Он спросил беспомощно:
– Неужели не было свидетелей, которые за него?…
– Сколько хочешь было! Но кому они нужны? Нужно было выполнить задание: убрать человека, чтобы угодить Молочной сволочи. Все перед ним гнулись… Поэтому и слушали только тех троих…
– Которые ночью были в подвале?
– Ну да… Их же научили заранее. Подослали… Ты думаешь, только среди взрослых бывают провокаторы? Среди нашего брата их тоже хватает…
Инки ощутил острую виноватость, будто он мог тоже… Но не мог же!
– Гвидон, а почему… Они кто?
– Сынки тех, кому это было надо. По крайней мере двое. А третий… вроде бы он там случайно. Может, подкупили, а может, заставили… Теперь не все ли равно?…
В этом „не все ли равно“ была новая доля безысходности.
– А Борис ведь ни в чем не признался, да? – шепнул Инки.
– Конечно… На суде все всплыло бы наружу. Те гады это понимали, вот и старались, чтобы… он не дотянул…
– И не было суда?
– Первое заседание все же назначили, там, в Южнодольске. И здесь никого даже не предупредили, адвокат и тот узнал лишь накануне… А когда Бориса привели на суд, ничего не вышло. Судья ахнула: что это такое! Он стоять не мог… был будто сплошной кровоподтек. Она говорит: „Кого здесь судить? Немедленно в больницу!“ Ну, охрана и увезла его, будто бы в больницу, а на самом деле опять в камеру… А когда адвокат все же добился и его взяли в реанимацию, было уже поздно… И знаешь что? Умер он вечером, тут же составили про это документ, а утром тело в крематорий. Чтобы, значит, никакого медицинского заключения про побои. Ничего не докажешь. Это, мол, по желанию родителей. А на самом деле их никто и не спрашивал, только урну потом отдали, вот и все…
– Гвидон… а тех, кто избивал, нельзя было потом… обвинить? Они же убийцы!
– А кто обвинит? Адвокат был слабенький, казенный. Бесплатный то есть. У родителей Бориса денег не было… Адвокат старался, конечно, говорил им: подайте заявление. Чтобы возбудили дело. Потому что возбуждать можно только по заявлению родственников…
– А они что?
– Они… Инки, я и сейчас не понимаю. Ну, старики, конечно, больные, но нельзя же так… Говорят: «Чего уж теперь. Горю не поможешь, а судиться с ними, с милицией и с властями, – только хуже будет…» Я орал тогда: «Куда еще хуже-то! У вас же сына убили! Чего вы боитесь-то! Надо же отомстить!..» А они опять: «Горю не поможешь…» Верующие такие были, говорили, что Господь сам покарает виноватых… Но ведь карать-то он должен все равно человеческими руками!.. Ну, я сколько ни кричал, толку не было. Отец у Бориса скоро умер, а мать увезли какие-то родственники… Инки…
– Что? – выдохнул он, трогая жилку на виске.
– А ты как думаешь? Надо было?…
– Что?
– Покарать, – глухо сказал Гвидон.
– Конечно… Только кого? Там их вон сколько. И милиция, и следователи эти, и те бандюги в камере… И три предателя…
– Я сперва тоже так думал. А потом понял, что главный гад – Молочный. Из-за него все… Только уж он-то выкрутился бы по-всякому, никакие заявления ему не страшны. Он же убил Бориса чужими руками… А может, он про Бориса и не думал, ему главное было – добыть полуподвал. Только он его все равно не получил, теперь там двери опечатаны. Ни нашим, ни вашим… – едко усмехнулся Гвидон. И сразу всхлипнул: – Инки…
– Что? – беспомощно отозвался Инки.
– Иногда такая тоска… по Борису… Он был мне как брат… Когда мама умерла от рака два года назад, я упал и не помнил себя не знаю сколько времени. Потому что без мамы не видел жизни… Борис унес меня к себе, и я лежал у него целый месяц. Он возился со мной, как с паралитиком, врачей приводил… Я и потом еще у него жил, потому что отец запил… Сколько месяцев прошло, пока я совсем… очухался… А тут опять…
Замолчал Гвидон. Тяжело и надолго. И надо было как-то разрушить это молчание, потому что Инки боялся: у Гвидона опять рванутся слезы. И он брякнул вопрос, которого тут же испугался:
– А отец всё пьет, да?
Гвидон не разозлился. Будто Инки спросил о самом обычном.
– Нет, завязал потом. Насовсем. И женился через год. Мачеха… тетя Клава, она ничего тетка, нормальная. Иногда ко мне будто даже совсем по-матерински: «Гришенька, Гришенька…»
И опять молчание.
Инки спросил, чтобы не молчать:
– Если ты… Гриша, то почему «Гвидон»?
– Тоже от Бориса… – Гвидон слабо улыбнулся. – Он мне как-то сказал: "Ты тихий, тихий, но в тебе глубоко есть взрывчатка. Будто в корабельном трюме. А над такими кораблями поднимают специальный флаг, буква «бэ» сигнального свода. Красный с двумя косицами. Вообще-то все флаги в своде прямоугольные, только два с треугольными вырезами – «а» и «бэ». Такие флаги называются «гвидоны». Вот ты, значит, красный «гвидон»… Ну и пошло с той поры, Зоя подхватила и ребята. Это давно еще…
– А… почему он так сказал?
– А я заводной был, не то что сейчас. Вспыхивал, если что не по мне…
Да, сейчас Гвидон не был заводным, не вспыхивал. Ведь прорвавшиеся слезы вспышкой не назовешь. Он был молчаливый, с постоянно спрятанной в себе тоской (теперь понятно отчего). Высокий (выше Зои), узкоплечий, с косой челкой над глазами непонятно какого цвета – порой они казались черными. Он никогда не брал себе в спектаклях никаких ролей, это знали все, даже и не пытались предлагать. Зато он был «генеральный техник». И «главный механик» самодельного автомобильчика «Глюкоза-бенц», который построили еще при Борисе. Правда, шофером он не был. Если приходилось куда-нибудь перегонять «Глюкозу», баранку крутила Зоя, у нее имелись водительские права…
Зима
Инки по-прежнему нечасто виделся с матерью. У нее была работа с вечерними дежурствами по несколько раз в неделю. А если она приходила рано, то все равно спешила куда-нибудь: то в кино, то в гости вдвоем с Егошиным или одна, к друзьям-знакомым. Бурно пообнимает Инки, чмокнет в щеку, спросит на ходу «как дела» – и нет ее.
И все же от того, что мать живет теперь дома, появляется каждый день (или каждую ночь) и не собирается пропадать надолго, Инки ощущал прочность и спокойствие. А на вопросы матери «как дела?» он отвечал мимоходом: «Нормально…»
Мать, конечно же, имела в виду школу, а там и правда все было нормально. Более или менее. Троечек, разумеется, хватало, но это – как у большинства мальчишек в их четвертом «А». По французскому Инки даже ухитрялся получать иногда четверки – спасибо Полянке. Они часто готовили уроки у нее дома, а когда Полянка была рядом, все получалось замечательно. И, кстати, не только со школьными делами. Со всякими другими – тоже. Инки прекрасно выучил роль котенка Оськи и уже ничуть не стеснялся разыгрывать разные сценки с Полянкой-Беатриской. Он даже петь научился – те песенки, которые полагались ему по спектаклю. Конечно, на представлении будут включать «фанеру», потому что Никиткин голос не в пример звонче и чище, но на репетициях ведь не станешь каждый раз налаживать громоздкую аппаратуру (тем более она то и дело находилась у Гвидона «в текущем ремонте»).