Он упал на траву - Драгунский Виктор Юзефович. Страница 14

- У нее болезнь была... тяжелая... Она в больнице лежала.

- В больнице?

- Да.

- Плохо в больнице лежать...

- Это все от людей, какие люди...

Я сам не знаю, почему мне вдруг захотелось рассказать Дуне. Хоть немного. Я сказал:

- Я один раз был у нее в больнице, раньше не пускали, а тут вызвали. Посиди, говорят, с мамой, повидайся. Я и не понял ничего, с радостью пошел. И когда я пришел, я пожалел. Там у них был доктор. Наглый такой, сановитый... Ему все можно. Например, резать правду-матку в глаза. То есть такую правду, которой не надо. Терпеть не могу. Я к нему пришел и дожидался очереди и случайно услышал, как он одному тихому такому парню, рабочему, говорит: "Послушайте, любезнейший"... Слышите, Дуня? "Любезнейший" - в наши дни в обращении к рабочему. Вы чувствуете, что стоит за этим словом "любезнейший"?

- За этим словом стоит, что доктор сволочь, - сказала Дуня.

Я обрадовался, что она поняла, уловила, в чем дело.

Я вообще не очень-то людимый стал в последнее время, но, странное дело, я чувствовал, что говорить с Дуней можно. Вот именно - можно, она меня поймет так, как я хочу быть понятым.

- Ну, а дальше-то что? - поторопила меня Дуня.

Я сказал:

- Так этот доктор и лепит ему в глаза: "Вот, любезнейший, должен вас огорчить, надеяться не на что, жена ваша плоха, предвижу летальный исход". Тот так и закачался, ноги подкосились, сел, воздух ловит ртом.

- Это что ж за исход такой? - спросила Дуня.

- Летальный? Это смерть. От слова Лета - река забвения. Я и дожидаться его не стал, так мне противно было. Я пошел в палату, сидел у матери и держал ее руку. И вот в какую-то минуту ей стало больно и, видно, уж очень. Лицо исказилось, и она отвернулась, чтобы я не видел. А меня насквозь пронзило...

- Как это все тяжело и прискорбно, - грустно сказала Дуня и замолчала. Глаза у нее стали влажные, и она сказала, положив мне руку на плечо:

- А батя ваш где?

Я сказал:

- Отец погиб на Хасане. Он герой.

- О господи, - сказала Дуня. - Значит, вы сирота?

Я сказал:

- Да.

Она задумалась.

- Круглый, значит, сирота. - Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, более близким взглядом старшего и сильнейшего. Ах, славная, бесценная Дуня. Она сказала: - Жалею я вас, нельзя сказать, как жалею! Вы сами с какого?

- С двадцать второго. А вы с какого?

- Угадайте.

- С двадцать второго.

- Что вы? Неужели я выглядываю на с двадцать второго?

Она обиделась. Вот история! Я сказал:

- Ну, с двадцать третьего.

Она сказала недовольно:

- Конечно, теперь будете перебирать по одному.

- Я не умею угадывать!

Она улыбнулась.

- Молодой еще.

Я сказал:

- Так с какого же вы, Дуня?

Она сказала, словно желая сделать мне радостный сюрприз:

- Я с двадцать четвертого!

- Ну да? - сказал я. - Значит, вы маленькая?

- Семнадцать годов - маленькая?

- Ну, не грудная, конечно, но все-таки маленькая. Очень молодая...

Она опустила ресницы, улыбнулась уголком рта и сказала лукаво:

- Самые года.

Я сказал:

- Конечно! Невеста!

- Не смейтесь!

- Нет, - сказал я, - я не смеюсь. А сватались? Только честно!

Она притворно зевнула:

- Глупости все это. Учиться надо.

- А на кого?

- Я на учительницу хочу. Я очень понимаю маленьких ребят. Я с ними, хоть с каким, сразу как своя.

- Хорошее дело, - сказал я. - Я тоже ребят люблю, всех маленьких люблю, жеребят и щенят. Ну, а ребята, конечно, всех лучше. Они воробьями пахнут.

Она засмеялась и снова глянула на меня долгим, испытующим взглядом.

- Вот вам и надо сто ребят завести своих. А вы холостой?

- Да... Я холостой...

- Что это вы как будто сомневаетесь... Может, неправда?

- Нет, нет, что вы. Я холостой.

- И никого нету?

- Где?

- Ну, на примете.

- Ох, так нельзя.

- Почему же?

- Ну, нельзя... А если бы я вас так спросил? Вы что бы мне сказали?

- Я?

- Да. Вы.

- Раз у меня никого бы не было, я бы так и сказала, а если бы я виляла, значит, что-то бы у меня на уме было, что я бы скрыть хотела...

- От кого?

- От вас. Да что вы все на меня-то повернули?..

- Я не сворачивал... Дуня, мне, пожалуй, идти надо...

- Куда же вы так быстро? Поговорите еще со мной.

- А про что?

- Да про что хотите, мне все интересно. Хоть про книжки...

- Да про книжки что ж рассказывать, их читать нужно. Вы что читали?

- Я? Много кой-чего... Ну, Толстого читала "Анну Каренину", Пушкина "Капитанскую дочку", Бляхина "Красные дьяволята" - много вообще... "Железный поток"... Это Станюковича...

- Серафимовича...

- Ой да, Серафимовича...

- Ну, а что больше всего понравилось?

- "Анна Каренина", конечно. Ах, бедная, несчастная... Я всегда слезами обливаюсь, как она с сыночком своим виделась. Несчастная Аннушка, красавица, а несчастная.

Я сказал:

- Да ты сейчас-то не плачь. Конечно, она несчастная, да ведь это книжка.

- Нет, - живо сказала Дуня, - это хоть и книжка и про старое время, а все-таки так было. Это жизнь. Так в жизни бывает. Это все про жизнь.

- Дуня, - сказал я, - Дуня, ты просто я не знаю какая!

Она быстро повернулась ко мне, балерина в валенках.

- Понравилась? - сказала она.

У нее было радостное лицо.

- Выше макушки, - сказал я с таким видом, что шучу.

- Сватайся! - сказала она.

Я сказал, но не сразу:

- Война.

- Да, - задумчиво сказала она, опустив руки, - война! Не можешь ты свататься. Скоро вас под присягу повезут.

- Это как? - У меня забилось сердце.

- Так. Привезут знамя - и под присягу, и все. И на фронт.

- Дуня, вы это серьезно или так? Неужели правда?

- Да вы чего всколыхнулись-то? Ай на фронте сладко?

- Слаще, чем здесь.

Она задумалась, подошла к окошку и закинула руки за голову. Потом обернулась ко мне и сказала укоризненно:

- А кто же с нами будет? С бабами и с девками да с малыми ребятами? Ведь мы бьемся, сил нет никаких. Я вот девушка, а тогда ругалась при вас на лошадь, как пьяный бандит. Разве это хорошо? Зачем это так жизнь заставляет? Я раньше никогда себе этого не позволяла, да и сейчас с души воротит от дурного слова, а вот поди ты... А где мои папаня с братом? А, вот то-то... Мы с матерью работаем, а у ней кила, разве ей можно? Значит, все я да я. А тетка, она придурок, все с сектантами шушукается, кто ей мозги вправит? Опять я? Да она меня так шуганет, что я и костей не соберу! Вот... А вы все на фронт тянетесь, души у вас нет...

Она с досадой задернула марлевую занавеску. Рука у меня успокаивалась, она пульсировала ровно и болела сладко, выздоравливала. Я подошел к Дуне. Мы стояли рядом и молчали.

- Осерчал? - сказала она тихо.

- Нет, - сказал я, - и нисколько.

Никогда еще ни с одной женщиной или девушкой я не чувствовал себя так легко, как с Дуней. Мне с ней и говорить было легко, и дышать легко, я ей рассказал про больницу, и даже это мне с ней было легко. Такого еще ни разу в моей жизни не случалось. Не рассказал бы я этого Вале - внутри затормозило бы. Она назвала бы меня сентиментальным, но это не сентиментальность. Нет. Чувства ведь все-таки есть? Бывает тебе грустно или нет? Вот тут-то и нужно, чтоб тебе попался такой человек, как Дуня... Но это редко бывает, я таких не встречал. Я вообще до Вали никого не встречал, у меня, кроме Вали, никаких романов не было. Нельзя же считать романом наши поцелуи с Адой Ляминой. Давно это было, еще в пятом классе. Мы выходили после школы на бульвар, она заставляла меня прятать руки за спину, и сама прятала свои. Мы стояли на расстоянии двух шагов и наклонялись друг к другу, выпятив губы и приблизившись, сухо и быстро клевали друг дружку носами. Это называлось целоваться и считалось страшным грехом. А потом выяснилось, что нет в классе мальчишки, не целовавшегося так с Адой. Нет, это был не роман. Это все детство... Какой это роман.