Полярный летчик - Водопьянов Михаил Васильевич. Страница 53

Корона «короля»

Оговорюсь сразу: лично я королей никогда не видел и не встречал. Мне о них рассказывали товарищи-лётчики. Но однажды я побывал в небольшом стойбище на берегу северной реки Пенжины. Правда, королевского замка здесь не оказалось, но я познакомился с «подданными» и «приближёнными» его величества. Мне показали даже «наследного принца» – немолодого уже, угрюмого коряка, ставшего, кстати сказать, отличным пастухом общественного стада. Владения северного «монарха» простирались на огромной территории, омываемой водами Берингова и Охотского морей, где находится Корякский национальный округ.

Здесь в основном обитают коряки, или, как они сами себя называют, «чавчыв», что значит «оленьи люди». За годы Советской власти коряки шагнули из первобытного общества сразу в социализм. Они увидели самолёт раньше, чем колесо обыкновенной телеги.

В двадцатых и начале тридцатых годов «оленьи люди» жили ещё родами. Каждый род – особое кочевье. В роде три или четыре семьи бедняков, имеющие по пятнадцать – двадцать оленей, и одна кулацкая семья, владевшая стадом в пятнадцать, а то и в двадцать тысяч оленей. Сообща члены рода следили за стадом, охраняли его по очереди, не считаясь с тем, у кого сколько оленей. Коммунисты с Большой земли, принёсшие в тундру закон новой жизни, сталкивались в своей агитационной работе с такими возражениями богатеев: «Мы живём так, как нас учит Советская власть, – коммуной. У нас всё общее…» Два десятка и двадцать тысяч оленей – общие?! А бедняки, с малых лет привыкшие пасти не принадлежащий им скот «заодно» со своим, долго не могли понять: как же можно жить иначе?

Вот у коряков-то и был свой… «король». История этой «династии» довольно древняя. Какие-то предприимчивые и не лишённые юмора торговцы привезли сюда бутафорскую медную корону, надели её на голову самого богатого оленевода и провозгласили его «королём». С тех пор медный зубчатый обруч переходил по наследству от отца к сыну. Правда, «король» не имел никакой особой власти, кроме той, которой он обладал как крупнейший кулак. Тем не менее ему отдавали почести. Только в 1934 году, незадолго до моего прилёта, корону сорвали с головы последнего «короля», древнего старика. Говорят, много было крику – старику очень не хотелось расставаться с короной. «Мне осталось жить немного, – плакался он, – дайте доносить до смерти».

Корону разломали и растащили по кусочкам на память.

…Мир тесен, особенно лётчику, даже если он водит воздушные корабли над безлюдными просторами Арктики. Нет-нет да судьба приведёт туда, где довелось когда-то побывать и твой давний прилёт ещё не забыт.

Уже после войны я вновь попал в стойбище на реке Пенжине и, конечно, не узнал его. Теперь это большой посёлок из рубленых домов с радиоантеннами на железных крышах, со школой, клубом, магазином, небольшой больницей. Старожилы, посетовав, что из черноволосого я стал белым, признали во мне того самого воздушного «каюра», который прилетел сюда в год, когда сняли корону с «короля».

После обильного угощения олениной – жареной, варёной и мороженой, что считается особым лакомством, а мне в знак особого уважения преподнесли ещё и оленью кость с мозгом, – я коротал вечер в жарко натопленном кабинете директора совхоза.

За окном выла пурга, вздымая тучи сухой снежной пыли.

– В такую погоду у нас замирает вся жизнь, – говорил директор совхоза. – Люди сидят по домам. Немало было случаев, когда пойдёт человек в пургу к соседу, что живёт рядом, ну, в ста метрах, да так и не дойдёт. На днях один наш работник двое суток просидел в бане. Хорошо, хоть на неё наткнулся, а то так и замёрз бы в двух шагах от своего дома…

– С пургой все встречались, – заметил я. – Вы бы лучше про себя рассказали!

– Много нечего говорить, – улыбнулся мой собеседник. – Я такой же коряк, как и все, местный, только, может, довелось учиться поболее. Кончил Институт народов Севера, потом ветеринарный… Вот уже пять лет, как командую совхозом, оленей у нас около тридцати тысяч…

Директор легонько постучал пальцем по чернильнице на письменном столе. Затейливый чернильный прибор был искусно выточен из моржовой кости. Резчик создал фигуры людей, оленей, собак. В костяные сопки, служившие фоном для всей композиции, был вделан зазубренный кусок меди.

– Вы про корякского короля слыхали? – спросил хозяин чернильницы. – Вот кусочек его короны. Он достался моему отцу, самому бедному из подданных его бывшего величества. Отец был председателем комитета бедноты и сам содрал корону с короля… Всё это вырезал мой друг, я его и попросил вмонтировать сюда мой сувенир… Придёт когда-нибудь такое время, когда от всех королей на земле останутся лишь обломки их корон…

Как приходилось «куропачить»

В ту пору, когда наши лётчики только начинали летать над суровыми, малоисследованными северными землями, им частенько приходилось совершать вынужденные посадки. Причин для этого было много: коварство погоды, непривычка к условиям Севера, отсутствие точных карт, да и машины тогда были не вполне приспособлены.

Когда происходила вынужденная посадка, люди окапывались в снежных ямах наподобие куропаток, зарывающихся от холода в снег. Постепенно среди лётчиков распространилось выражение «куропачить», то есть жить в тундре примерно в таких условиях, как эти птицы.

Сядешь, бывало, неизвестно где – и рад, что хорошо сел (если не сломал машину). А радоваться-то нечему: что ждёт в неожиданном плену, никто не знает.

Однако нос вешать у нас не полагалось. Остановишь, бывало, мотор и сообщаешь экипажу:

«Приехали! В какой ангар будем ставить машину?»

И вот тут начинается «куропаченье»…

Лётчик Бестанжиев со своими товарищами просидел как-то двое суток, укрываясь от пурги под… крылом самолёта. Их так занесло снегом, что люди пробивали в снегу дырку и дышали через эту отдушину.

Примерно так же поступали и местные жители, когда непогода заставала их в пути. Начинается пурга – каюр сейчас же останавливает собак и валит нарту набок. Собаки уже знают: раз нарта на боку, значит, будет отдых. Даёт каюр им по одной юколе (сушёная рыба), а сам лезет в спальный мешок. Всех их скоро заносит снегом. Так лежат они долго, пока не проголодаются. Если к этому времени пурга не кончилась, каюр встаёт, берётся за ремень упряжки и по очереди вытаскивает собак из их снежных гнёзд. Встряхнувшись, они съедают новый паёк и опять ложатся на своё место. И так до тех пор, пока не кончится пурга.

Наши лётчики, или, как их звали на Севере, «воздушные каюры», тоже часто должны были поступать подобно каюрам земным. Тринадцать долгих дней сидели в снежной пещере лётчик Масленников и штурман Падалка; они выкопали себе «нору» до самой травы и питались ею.

Нередко оказывалось, что лётчики пускались в путь легкомысленно, не обеспечив себя ни запасом пищи, ни тёплой одеждой. Но постепенно, с накоплением опыта, сокращалось количество вынужденных посадок, а если уж они случались, то техника «куропаченья» повысилась настолько, что люди жили просто с комфортом.

Сели мы однажды в тундре.

– Приехали! – доложил я своему экипажу. – В какой ангар…

– Кто будет тут хозяином «куропачьего чума»? – перебили меня товарищи.

Из открытого крана под радиатором, весело журча, побежала струйка горячей воды. В снегу образовалась проталина. Медленно охлаждалось «сердце» крылатой машины.

Начинался шторм. Ветер гнал по земле тонкую позёмку. Три человека сидели на земле, по которой, может быть, ещё не ступала нога человека. Но мы уже имели «куропачий» опыт и не собирались копать снег до травы.

Мы выбрали наиболее защищенное от ветра место и, начертив на нём лопатой квадрат, принялись копать яму. Яма нам нужна была для того, чтобы ветер не унёс палатку и не поддувал под её края. За работой мы хорошо согрелись, пришли, как это бывает с людьми, если они трудятся, в бодрое, даже весёлое настроение. Наши голоса далеко разносились вокруг, нарушая чуткую тишину.