В бесконечном лесу и другие истории о 6-м «В» - Иванов Сергей Анатольевич. Страница 8
— Ну это уж мог. Он же физик… шизик.
— У меня отчим физик. Попробуй его подыми!
— Ну это… Мало ли!
— Да вообще-то конечно. Но как-то подстроено получается, чтоб специально для детектива. И фамилия какая-то ненормальная. Кронштайнов — таких и фамилий-то никто не слыхал. Потом, с этими бесшумными устройствами… Машина решающая, кабель подземный… Ерунда, Коль. Дальше, этот Карелов. Это ты, что ль?
— Почему обязательно я? Просто прообраз.
— Ну откуда у него лупа оказалась?
— А что ж, не могла оказаться?
— Да могла, Коль. Но опять всё подстроено. На соплях! Ты только не обижайся! Вообще-то интересно…
История вторая. Отстающая Лаврёнова
А эта история началась ещё до того, как знаменитая Маринка Оленина заблудилась в бесконечном лесу. Но все главные события происходили уже позднее — после того как Гену и Маринку нашли (на следующий день), после того как они торжественно вошли под своды родного класса. И народ, между прочим, заметил: что-то изменилось в нашей Мариночке. «Пережитое делает человека старше и мудрее» — как выразился известный острослов Лёнька Шуйский по прозвищу Князь.
Но когда он хотел ещё что-то там произнести сверхвесёлое, бывший новичок Гена Стаин оттёр его плечом и тихо сказал:
— Ты не лезь к человеку, я тебе честно говорю, понял? — И добавил — может, не очень к месту, но вполне доходчиво: — Я боксом занимаюсь.
Однако не о том эта история, не о Гене и Маринке. Хотя о них мы ещё узнаем кое-что важное, только в другом месте.
История эта тоже о девочке, только совсем не такой везучей, как наша Мариночка.
Эта девочка самая, может, несчастливая в классе, самая-самая из тех, что вечно на последних ролях. И прозвище у неё непочтительное — Лаврушка. И застаём мы её в такой момент жизни, в каком никому из нас не дай-то бог оказаться!
Чёрная доска, длинный ряд ярко-белых букв и цифр:
— Ну так что, Лаврёнова? — слышится ровный, буковка к буковке, голос Елены Григорьевны.
Ольга тоскливо ползёт глазами по строчке, но не находит крючка, за который можно зацепиться, который можно открыть, чтобы из примера сразу посыпались разные алгебраические значки, как мелочь из кошелька.
Вот, например, Коровина Люда так хорошо умеет находить эти крючочки. Стоит-стоит, склонив голову набок, словно вторая Елена Григорьевна, вдруг скажет:
«Сначала надо разложить множитель 3a2b2. Потом надо вычесть, раскрыть скобки, умножить и сложить».
«Верно, Люда! — скажет Елена Григорьевна весело. — Ты решай, решай!»
И Ольга, которая, естественно, никогда не успевает на лету схватывать и понимать коровинские слова, теперь следила бы, как раскрывается кошелёк, полный алгебраического серебра. Цифры сыплются на доску. Мелок Коровиной едва успевает за ними!
А Елена Григорьевна обязательно заметит Ольгин взгляд и скажет суховато:
«Ребята, ребята! Решаем самостоятельно… Лаврёнова!»
Ольга опять и опять смотрит на молчащий, запертый пример. «А ларчик просто открывался»… Вот тебе и просто!
— Ну как, Лаврёнова? Будешь отвечать или будешь что?
Ольга упирает глаза в пол: тёмно-коричневое море, сбоку уже успели всего за месяц учёбы вылезти живые доски — небольшой облезлый кусочек, похожий на Южную Америку. Около две бумажки, две льдины.
Сейчас над классом витает такой всем известный скучающий шумок. На последней парте Полозова подзубривает физику (следующий урок физика). Петров решил и тянет руку. А Коровина сидит ровненько и глядит на Елену Григорьевну, руки не поднимает: и так известно, что она решила. Кто-то кому-то мигнёт, кто-то кому-то шепнёт словечко, там скрипнет нетерпеливо парта…
Скучающий шумок… Ольга его не слышит. Она знает о нём, но не слышит. Она всё стоит с опущенной головой, перед нею коричневое, чуть поблёскивающее море, сероватая Южная Америка, две льдины. А над головою горит раскалённая строка примера.
— Ну как, Лаврёнова? Будешь решать или будешь что?
— Будет что! — Ольга узнаёт смеющийся голос Шуйского.
— А слово боярина — закон! — тут же всовывается голос Петрова.
По классу проносится шелест смеха, будто воробьи взлетели все разом с одной яблони.
— Что-то ты развеселился, Петров, — говорит Елена Григорьевна слишком приветливо. — А ну-ка иди сюда и помоги нам.
Снова стая воробьёв с яблони. Затем Ольга слышит, как Петров встаёт из-за парты.
— А ты, Лаврёнова, садись. — Тут Елена Григорьевна как бы разводит руками. — Опять плохо!
Не поднимая головы, Ольга идёт к себе на место.
— И дай, пожалуйста, дневник. Кстати, я всегда прошу выходить к доске с дневниками.
Ольга садится за парту, затем встаёт:
— Я его дома забыла.
— Вот как? — Пауза. — Хорошо. Принесёшь после шестого урока. Я сегодня в школе до трёх тридцати.
Класс решает пример. Ольга сидит над пустым тетрадным листом. Только бы не заплакать. А дневник всё равно дать придётся. Она ведь не забудет, Елена. И на следующем уроке спросит, и через урок… Вдруг Ольга поднимает руку.
— Что, Лаврёнова? Дневник отыскался?
Это уж зря она!.. Хотя раз ты обманываешь, то можно над тобой и поехидничать.
— Ну так что случилось-то, Лаврёнова? Мы ждём.
— Можно выйти?
Пауза. Ольга стоит, уперев взгляд в парту.
— Я сейчас начну объяснять новое…
Ольга молчит.
— И опять ничего знать не будешь…
Ольга молчит.
— Ну что ж, иди!..
Наверно, хотела добавить: «Коли невтерпёж». Но промолчала. Или постеснялась.
В уборную! Здесь хоть нареветься можно вдосталь… Нет, нельзя! Нос распухнет, глаза будут красные — сразу заметят.
Она поплакала самую малость. Только самые горькие слёзы сверху выплакала — и всё. Глаза насухо промокнула платочком, нос высморкала. Посмотрела на любимые свои новенькие часики — до звонка пять минут. Рукой махнула и облегчённо и обречённо: не пойду уж!
Внизу на спортплощадке шёл урок физкультуры. Мальчишки гоняли в баскетбол изо всех сил, стараясь побольше наиграться за оставшиеся минутки. Степан Семёнович, улыбаясь, следил за ними.
А девчонки прыгали через верёвочку. Но поспокойнее, потому что думали, что мальчишки на них всё же поглядывают. Наверное, пятый или четвёртый класс…
Ольга усмехнулась, покачала головой: всего только год разницы, а малыши малышами!.. Но за секундную эту, крохотную радость опять её стали грызть тоска и тревога.
Ей представился сегодняшний вечер. Отец:
«Ну как сегодня?»
Ольга опустит голову и пожмёт плечами. Тогда отец сразу же, без спросу, откроет портфель и вынет дневник:
«Так, значит. Разговелись! Слышишь, Наталья Борисовна?»
Мама войдёт в комнату, глянет, сядет на стул, бессильно обронит руку, как Анна Каренина в фильме:
«О господи! По какому? По геометрии опять?»
«По алгебре!» — скажет папа со значением.
«О господи, Оля! Ну до каких же пор…»
И тут дверь приоткроется, в щели возникнет лисья мордочка Лёньки.
«Сейчас же выйди!» — крикнет папа и зверски так двинет стулом по полу, что просто страшно сделается.
И тогда мама тоже крикнет:
«Прошу тебя, Георгий, не кричать!»
«А я тебя прошу не кричать!.. Я совершенно не хочу, чтобы Леонид и Родион знали, что старшие в семье ссорятся».
«И всё-таки, — опять крикнет мама, — это не повод для того, чтобы…»
И они начнут ссориться. А Ольга будет стоять у окна сжавшись, сжав руками подоконник, боясь даже слезу обронить… В конце концов папа крикнет:
«Ну это уж, Наташенька, я не знаю, что такое! В чём ты, собственно, меня обвиняешь?! Я работаю как вол!..»
«Успокойся, — скажет мама презрительно, — никто тебя…»