Облачный полк - Веркин Эдуард. Страница 23

– Не. Я когда Грецию проходили, скарлатинил как раз.

– А у нас вообще истории не было, – сказал Саныч со вздохом. – Не все время, конечно, а только в шестом классе, наверное, тогда и пропустил. Хотя мне греки не нравились совсем, у них рабство было…

– Это у римлян, – возразил я.

– Не, у греков тоже, я точно помню. Там они все друг с другом воевали, а потом друг у друга рабов выкупали… А ну его, припадочный просто. И еще надоедливый.

Саныч плюнул.

– У него там картина стоит, ты видел же. Странная картина, люди какие-то непонятные, смотрят как-то… Ну, не знаю… Как завучи. Целая картина одних завучей! Аж пробирает, глаза точно отдельно ото всего нарисованы… Глазастая картина!

Саныч поежился.

– Так вот, люди какие-то. Одеты странно, вроде все в рубахах белых, а если присмотреться, то и нет – из-под рубах другое просвечивает. У некоторых мундиры старинные, у других кольчуги, и в форме тоже есть. И это…

Саныч опять оглянулся.

– Темно, конечно, было… Но они как живые. Словно покачиваются. И сколько их, непонятно, вроде немного, но если долго смотреть… На самом деле, может, и полк. Художники – они как, все такие?

Саныч постучал себя по виску.

– Смотря какие, – ответил я. – Обычно нет. Если природу рисует, реку там или озеро, то с чего ему свихиваться-то? Он наоборот очень нормальный, денег много зарабатывает.

– Этот ненормальный. Ты бы его другие картины видел – ничего не похоже, какой дурак это купит? Я бы и даром такое на стену не повесил. А он пристает – говорит, давай нарисую, вот, говорит, для тебя тут справа местечко есть, в верхнем ряду. А я говорю: «А с чего это я должен тут быть нарисованным?» А он не ответил, стал какие-то краски разводить. И снова про своих царей.

Саныч поскользнулся на раскисшей колее, едва не упал, влип руками в грязь, ругаясь, полез вытирать ладони о сухую траву и о придорожные березки.

– Встань, говорит, как будто ты с копьем! – Саныч вернулся на дорогу. – А я ему говорю: «Как я встану с копьем, если я этого копья никогда не видел?» А он как взбесился, говорит: «Тебе просто никак без копья», затрясся весь, руки задрожали…

Саныч поплевал на ладони и вытер их уже о ватник.

– Ну, я тогда подумал, а чего мне, жалко, что ли? Дядька последнюю краюху отдал, чаем напоил, на печи уложил, а я не переломлюсь ведь, правда? «Хорошо, – говорю, – встану». Ну, встал в угол, рожу как на фотокарточку состроил, ухват сжимаю, стою. А он рисует. Быстро так, и похоже, ну, ты же видел. И звездочку пририсовал.

– А что? – сказал я. – Правильно, что сказал, тебе ведь давно за генерала полагается.

– Да я ему не говорил.

– Как? – не понял я.

– Так. Он когда рисовал, меня вообще ни о чем не спрашивал. И звезду так нарисовал, а я уж не стал поправлять, думаю, пусть, поскорее бы отделаться. Да он там многим звезды пририсовал.

Саныч поежился.

– Сумасшедший, что с него… Ему надо эту картину прятать, если увидят, то виселицу точно обновят. А она у него на самом видном месте. Какая сволочь стукнет – и все, больше не порисует…

Он остановился, ногой топнул, ругнулся гаже, чем когда в грязь попал.

– Что?

– Что-что, пистолеты забыли! – проскрежетал Саныч. – Теперь три километра назад возвращаться!

Глава 6

– Тут дальше осторожнее надо. Совсем уж фашистская территория начинается.

Саныч зевнул.

Фашистская территория ничем не отличалась от нашей. Та же дорога, те же елки. Снег. Такой же белый, как и у нас.

– Тут тропинка. К ключу, вон там, у камней.

Вдоль дороги действительно тянулась тропинка, хорошо протоптана, часто за водой ходят, видимо.

– Ключ целебный, считается, – сообщил Саныч. – Зимой не замерзает. И есть после воды неохота. Потом попьем. Вон видишь сосну? Нам к ней.

Мы направились к сосне, но, конечно же, не прямиком, а вкружную, чтобы следов не оставить. Постояли над ключом, он действительно не замерз, хотя и сделался похожим на ледяного ежа. Над водой поднимался пар, облачка всплывали, мы стояли дольше, чем стоило, и уходить не хотелось.

Попили. Холодная и какая-то железная, весь желудок заполнила, не вода, а еда.

Устроились между невысокими соснами, чтоб нас видно не было, а тропинка чтоб, наоборот, просматривалась.

Саныч достал часы.

– Полвторого, – сказал он. – Как раз.

– Зачем так рано-то? – спросил я. – Можно было поспать.

– В этих делах лучше не спать.

Саныч бережно снял вещмешок, растянул ремешок, начал выкладывать добро. Две большие трехлитровые бутылки самогона, каждая в аккуратной берестяной оплетке для крепости. Пять банок лендлизовской тушенки. Пять пачек махорки.

У меня то же самое: самогон, табак, тушенка.

Для обмена.

Саныч взял банку тушенки, надавил на крышку, жесть не вмялась. Хорошие американцы консервы шлют, лучше бы второй фронт открывали, сволочи.

– Жесть толстая. – Саныч постучал ногтем по банке. – Я блесен нарезал, хотел сегодня за судаком… Ковалец, между прочим, ни разу шарашить не ходил, говорит, что его немцы боятся. Его боятся, а нас не боятся, а? Я, между прочим, в три раза их больше набил, тогда в одном бою четырнадцать штук…

Саныч отставил тушенку, взял за горлышко бутылку с самогоном. Выдернул пробку зубами, плюнул внутрь, заткнул обратно.

– Глебов должен был нас к шоссе отправить, – сказал Саныч. – Мосты щупать. Но не отправил, сюда послал.

Настроение у него было не очень. Прямо скажем, поганое. У Саныча редко такое случается. Я его понимаю. Обидно.

– Так, может, это… – Я кивнул на тушенку. – Пойдем отсюда, а?

Саныч промолчал.

– Скажем, что никто не явился, – продолжал я. – Случается ведь, что не приходят?

– Случается, – согласился Саныч. – Но Глебов велел идти сюда. Значит, придут.

Саныч сказал это голосом, очень похожим на голос командира, – бесспорным.

– Непонятно все равно, – сказал я. – Вот мы, партизаны, шестьдесят седьмой отряд, все как положено. И идем меняться с фашистами. Это как?

– Тут все просто. Фашисты – они… – Саныч задумался. – Они как бы разные. По вредности. Есть те, которых в первую очередь надо бить: эсэсовцы, егеря, летчики, артиллеристы там всякие. А есть другие, не совсем настоящие. Вот взять Сталинград.

– Ну.

– Все настоящие фашисты там сейчас сосредоточены, а здесь у нас всякая мелкая дрянь: полицаи, доходяги германские – те, которых в армию не взяли, одна нога короче другой. Они воевать не очень хотят, нам с ними тоже особо возиться нечего – только патроны тратить. Наше дело копить силы…

Это он произнес не очень уверенно, но тут же поправился, прибавил голосу полагающейся строгости.

– Наше дело копить силы для главного удара, – повторил он.

– Зачем тогда рейды устраиваем? – удивился я.

– Я так думаю, для острастки больше, – ответил Саныч. – Чтобы фрицы не наглели. А потом ты заметь, рейды у нас всегда особые: мост подорвать, или там эшелон, или горючее спалить. Разведка опять же. А управы по селам громить смысла нет.

– Почему?

– Тут просто все… – Саныч поглядел в бинокль. – Просто… Стратегия. Вот, допустим, готовится наступление. Тут мы сидим в кустах и считаем вагоны. Не увеличилось ли количество, не проехало ли больше танков. Взрывать же нам пока ничего нельзя без приказа. И вот наступление началось. Немцы стали по железке силы свежие перебрасывать – вот тут мы и выходим. Эшелоны опрокидываем, мосты взрываем. Это гораздо важнее, чем фельдфебеля косорылого повесить, знаешь ли. Вообще, тут самодеятельности особой не надо…

Саныч продолжал смотреть в бинокль.

– Самодеятельность вредит, знаешь ли… Ну, прибьешь ты десяток фашистов, так они сюда карателей подтянут, зондеров всяких, отряд поприжмут, а то и разбомбят. И когда потребуется эшелоны валить, это уже некому делать будет. Ясно?

– А как же «Убей немца»? – не понял я. – Ты же сам говорил…

– Убей, конечно, – согласился Саныч. – Но с умом. И не сейчас, а потом, чуть позже. Вообще, немца нам лучше не убивать пока. Рано, так Глебов сказал. Нет, если всякая прибалтийская сволочь попадется, или власовцы там, или полицаи, то можно и сейчас – немцы за эти помои не шибко держатся…