Приказ самому себе - Дьяконов Юрий Александрович. Страница 8

— Да ни черта ты не понимаешь! — рассердился полковник. — Тут такое дело, а он зубы скалит!.. Ну ладно, — сказал он более спокойно, — смотри дальше. Вот тут и тут я осколки из легких тебе вынул. Здесь нерв сшил. Два этих ребра починил, ну и еще кое-что по мелочи. А вот его… Его я не тронул. Не боги мы еще, сержант… Нет, не боги! — он сердито махнул рукой. — Короче. Бери снимок. И помни об этой железке… Живи. Расти детей. Но не напрягайся… Если что — вот тебе мой московский адрес. А лучше приезжай сам.

Возвратясь в родной Ростов, Углов нашел отцовскую хату заколоченной. Соседи сберегли от лихих людей.

Отец его, старый рыбак Василий Углов, умер еще во время фашистской оккупации. Иван разыскал Олю, невесту свою, верно ожидавшую его всю войну. И сыграл свадьбу. В стареньком домике на Очаковской вновь затеплилась жизнь.

Оле про осколок не сказал. «Зачем тревожить. Успеется. И так натерпелась, бедолага, — думал Углов. — А то будет на меня как на живую икону смотреть…».

Пошел устраиваться на завод, где работал до войны. Рассказал все, как есть. Показал рентгеновский снимок. В отделе кадров заахали. Пришлось дойти до директора.

— Я же не бог весть что прошу, — говорил Иван Васильевич. — Работал слесарем до войны. И теперь слесарить буду.

Но директор был человек осторожный:

— Нет, товарищ гвардии сержант. Вы свое отработали. Вон вся грудь в орденах! Инвалид Отечественной войны. Пенсию назначат и живите потихоньку… Ну куда я вас с осколком в сердце приткну?.. А случится что? С кого спрос?

Углов горячился, доказывал, но директор был неумолим:

— Нет, дорогой. В цех не возьму!.. Вот, хочешь, я тебя в порядке исключения в старшие вахтеры определю?.. Обмундирование. Паек хороший. И без всяких там перегрузок.

— Это что же? В сторожа меня? — возмутился Углов. — Чтобы, как дед Архип, пропуска на гвоздик накалывать?.. Мне работать надо! Понимаешь? Работать!..

Помыкавшись по другим предприятиям, Углов, наконец, устроился слесарем на судоремонтный завод «Красные зори». Тут уж он, наученный горьким опытом, ни пенсионную книжку, ни снимок не показывал. И все прошло, как по маслу. Истосковавшись по мирной жизни, он работал сноровисто, с огоньком, с выдумкой. Дело спорилось в его сильных, умелых руках.

Вскоре его назначили бригадиром… И бригада его вот уже двадцать лет подряд считалась на заводе одной из лучших.

Однажды ребята их бригады мылись в только что отремонтированном после войны душе. Посмотрели они на Углова и переглянулись: вся грудь исполосована страшными рубцами от ранений и операций. И тайно от него решили: «Бригадира поберечь нужно. А ну, не дай бог, от натуги раны откроются!..». Теперь, если попадалась особо тяжелая работа, они, смеясь, отталкивали Углова:

— Иди! Иди! Твое дело мозгами шевелить. С начальством ручаться. А это: раз-два, взяли! Мы тут и без тебя управимся.

В последние годы, особенно весной и осенью, Углову все чаще становилось плохо. Ноет стальная заноза в сердце. Боль порой стискивает так, что перехватывает дыхание.

— Чегой-то не в духе наш начальник! Туча тучей ходит, — говорил кто-нибудь из молодых, увидев вздувшиеся от напряжения мышцы на скулах, потемневшее лицо бригадира.

— Дура! — беззлобно одергивал его старый рабочий-фронтовик. — Вишь, непогодь какая?! В такую пору и пустяковая рана ноет. А на нем живого места нет. Другой бы волком выл…

И вот случилось это…

Иван Васильевич шел по заводскому двору и улыбался. Сегодня у сына торжественный день. Четыре класса окончил — не шутка! Взрослеет пацан. Головенка уже неплохо соображает. Вот только ростом, кажется, не в отца пошел…

Его обогнал грузовик. Молодой шофер круто повернул к воротам. Машина бортом зацепила высокий ящик с новым, только что прибывшим сверлильным станком. Затрещали доски. Ящик качнулся. Из-под него выкатилось бревно-подкладка. Грузовик рванул вперед. Ящик со станком, лишенный опоры, угрожающе накренился и, теряя равновесие, стал тихо, как в замедленной съемке, падать. И в это время из калитки механического цеха выкатилась тачка, груженная металлической стружкой. Тяжелая тачка уже сама, по инерции, быстро катилась под уклон. Уборщица Даша Симочкина едва поспевала за ней и, не видя опасности, сама направляла ее в узкий проход между стеной цеха и падающим ящиком. Еще миг — и двухтонная громада станка раздавит ее своей тяжестью… Каким-то непостижимым образом Углов одновременно видел и это, и окно проходной, откуда веселыми глазами смотрели на Дашу ее дети — Костик и Нина, каждый день приходившие встречать маму после работы.

Не раздумывая, Углов бросился вперед и подпер ящик спиной.

— Брось тачку, Даша! Брось! — крикнул он.

Но растерявшаяся Даша не бросила ручки даже тогда, когда тачка с разбегу ткнулась в стену цеха и опрокинулась как раз против падающего станка.

Тотчас, очнувшись, на помощь Углову бросились рабочие. Навалились. Подперли ящик стойкой. Оттащили Дашу в сторону.

— Ну вот и порядок! — пошутил кто-то и смолк.

На глазах у всех лицо Углова становилось серым, как оберточная бумага. Хватая руками воздух, он неловко развернулся на подгибающихся ногах и рухнул на асфальт заводского двора.

Чудовищное напряжение, хоть и длилось несколько мгновений, сделало свое подлое дело. Через двадцать лет фашистский осколок вторично ужалил бойца в самое сердце.

Его подняли, отнесли в медпункт. Потом отвезли домой.

С тех пор как папа построил лодку, каждое лето приносило Зиночке множество радостей. Они уезжали на рыбалку. Ловили раков в донских ериках. Жгли костры и варили уху.

Отец год от года поручал ему все более серьезную работу. Зиночка привык подолгу грести против течения. Научился находить удобное место для стоянки и рыбной ловли, разжигать костер даже при сильном ветре и во время дождя. Зиночка уже хорошо плавал, но долго не мог решиться переплыть Дон. Отец укоризненно смотрел на него и говорил:

— Эх ты, трусишка!

Щеки Зиночки пылали от стыда. Он низко наклонял голову, готов был расплакаться, но никак не мог преодолеть страх.

Однажды они рыбачили на задонском озере. И вдруг со стороны Азовского моря подул сильный ветер. Отец посмотрел из-под руки на виднеющийся вдали посеревший Дон и забеспокоился:

— Ты хорошо привязал лодку? Видишь, что на Дону делается.

Зиночка глянул на отца и вдруг вспомнил: «Тузика»-то он совсем не привязывал! Только чуть вытянул на песок. Думал: «Зачем еще с кошкой возиться? Вон тишь какая».

— Я мигом! Посмотрю и назад! — крикнул он и побежал к Дону.

Он выскочил из кустов лозняка и ахнул. Лодки на берегу не было. В серой сумятице волн где-то посреди Дона то появлялся, то пропадал низкий голубой борт «Тузика». Его относило наискосок к Зеленому острову. Он побежал вдоль берега. Обогнал «Тузика» метров на триста и, не раздумывая, кинулся в воду. Одно дело плыть, когда река спокойна, а другое — когда ежесекундно в лицо хлещут сердитые короткие волны, ветер срывает с верхушек пену и забивает водяной пылью глаза, нос, рот… Но Зиночка плыл и плыл. Временами казалось, что «Тузик» не приближается, а он сам барахтается на одном месте. «Только бы догнать… Догнать… Догнать», — сверлило в мозгу.

«Тузика» он настиг у самого Зеленого острова. Схватился за борт, заглянул внутрь и отлегло от сердца: все — одежда, обувь, весла — было на месте. Он опустил ноги и вдруг почувствовал дно. «Значит… я переплыл Дон? Сам!.. В бурю, — подумал он и испугался — я же мог утонуть!» Но страх тотчас отступил, и на смену ему пришла радость: «Сам переплыл. Сам!».

Преодолевая волну, то и дело черпая бортом воду, выбиваясь из сил, Зиночка наконец пригнал лодку к прежней стоянке. Едва успел вычерпать воду, как подошел отец с удочками и садком, полным трепещущей рыбы. «Вот хорошо. Успел я, — подумал Зиночка. — Он ничего и не заметил. Может, не говорить?»