Последний бобр - Алексеев Виктор Сергеевич. Страница 9

Полевка услышала испуганный крик самца, а потом со страхом и дрожью видела, как Чудовище валяет по земле и подбрасывает в воздух его тело.

Она не вернулась в свой дом. Страх гнал ее прочь из этого подвала. Теперь, хотя и по знакомой дороге, бежать одной ей было тяжело, приходилось часто останавливаться, принюхиваться, но память запахов ей не изменяла. К утру, обессиленная долгой дорогой, она пришла к родному полю, где знала каждый бугорок и кочку, норки мышей, полевок, хомяков. Но что это? Все не так, как должно быть, как помнила она.

Солнце светило ярко, и остывшая за ночь земля жадно втягивала тепло. Воздух стоял неподвижно — ничто его не колебало и не тревожило: ни пение птиц, ни гудение жуков, ни жужжание пчел и ос, ни шуршание бабочек. Тишина.

Полевка повела носом, глубоко вдохнув воздух. Земля еще дышала знакомым сладко-едким запахом химикатов, и ничто не могло его уничтожить: ни порывистые весенние ветры, ни обильные дожди. И ни одного свежего следа.

Полевка было сунулась в ближайшую норку, но оттуда ударил резкий запах смерти. Теперь она чувствовала его всюду. Смытые дождями мертвые тушки грызунов попадались то тут, то там. Возле полуодетого кустарника и дерева с пораженными белыми листьями полевка натолкнулась на мертвое полуистлевшее тело лисы.

Ей надо было куда-то деться, ведь голод звал и гнал отсюда.

Она побежала дальше по твердой, утоптанной тропинке через овраг к лесу, и вот тут что-то тяжелое упало сверху и придавило, потом сжало маленькое тело и оторвало от земли. Еще живая, она не могла даже пискнуть. Ее несла в свое гнездо старая высохшая от голода ворона.

Это был конец. Полевка не знала, что даже смерть ее — это продолжение другой жизни, что, видимо, это и есть суть бытия. Она неслась над оврагом в жестком клюве вороны без чувств и движений — ужас давно разорвал ее вечно трепещущее сердце.

БЕЛАЯ БЕЛКА

Непривычно, одиноко чувствуешь себя поздней осенью в лесу. Холодно. Деревья уже сбросили свой жаркий осенний наряд, обособились, отодвинулись друг от друга, нарушив плотный лесной хоровод. Земля укрылась лоскутным покрывалом, спрятавшись под слоем опавших листьев, и они шуршат, хрустят под ногами. На полянке колосятся, будто несжатая рожь, стебельки вейника, а на тонких ножках стоят красные, привлекающие к себе, но очень ядовитые ягоды ландыша.

Чем дальше уходишь в глубь леса, тем тревожнее становится на душе. Может быть, оттого, что встречаются на пути обнаженные следы вековечной суровой лесной жизни. На бугорке под старой, видно, рано уснувшей липой перья и пух растерзанной птицы. То ли серая ворона попала в лапы хищника, то ли молодой грач, а может быть, лесной сизарь? Вот и поплатилась птица за свою неосторожность. Встречаются и разрытые мышиные норки. Кто-то довольно настойчиво охотился здесь. Неужели лиса?

Тук, тук, тук, а потом удалая дробь барабанщика и — пауза; тук, тук, тук, и снова гулко по лесу несутся знакомые звуки. Наверное, желна долбит на суку. Приглядываюсь, нет. Это черно-бело-красный дятел — неугомонный труженик леса, похожий на добросовестного участкового врача. Полечит одно дерево, летит к другому. Сколько же он облетает их за целый день! И синички еще в лесу. Не все потянулись к теплому и сытному человеческому жилью.

Вдруг что-то метнулось с ветки на ветку и спряталось за стволом. Только хвост торчит белый, как свеча, с подпалиной на конце. Белка, но до чего удивительна — совсем белая!

Белых белок я никогда не видел. Однажды встретил белого воробья, видел ворону на Кавказе, говорят, живут в Индии белые тигры — альбиносы. И нет ничего удивительного в том, что белка названа так, ведь название произошло от слова «белая». Но мне попадались только серые, рыжие, а порой почти красные белки.

Я замер у дерева, боясь шевельнуться и спугнуть это чудо. Зверек очень занят: спустится с дерева, пороется в сухой, замерзшей листве и снова на ветку. И все же что-то его насторожило. Белка поглядела по сторонам и быстро взвилась на соседнее дерево. Я выглянул из укрытия, но она уже уносилась по веткам прочь.

Я подошел к дереву, где долго суетился зверек, и на нижнем суку заметил два гриба, насаженные на тонкую веточку. Странно, грибы оказались свежими. Это были маслята. Тронув их, я понял: они заморожены.

Нагнулся, разгреб листву под деревом и нашел еще два гриба. Они были крепкими и упругими и разломились с хрустом, как ножки у рюмки.

Я завернул их в платок и понес домой, радуясь тому, что белка помогла мне найти эти красивые, без единой червоточинки грибы. Но метрах в ста от дерева остановился. Подумал: зачем они мне? Не украл ли я их перед самой стужей у маленького зверька? Вернулся назад и насадил на ветку, рядом с беличьими.

ПОСЛЕДНИЙ БОБР (повесть)

ВВЕРХ ПО РЕКЕ

Я давно слышал о бобрах, поселившихся в небольшой речке Рожайке, мелкой и извилистой, блуждающей по нескольким районам Подмосковья в поисках большой воды и, наконец, впадающей в Пахру. О бобрах мне рассказывал Николай Петрович, любитель природы и заядлый рыбак, признающий единственное орудие лова — удочку. Не со слов, а, как говорится, своими глазами на вечерней зорьке наблюдал он деятельную жизнь целого семейства — самки, самца и двух детенышей. Но так случилось, что только спустя год после разговора мы собрались к месту обитания животных.

Утро выдалось теплым. По небу лениво ползли друг за дружкой белые кучевые облака, а трава, сочная и влажная, цепляла нас за пояс, пока мы спускались к реке. Лодка ждала у плотины, и, бросив в нее вещмешок, мы двинулись вверх по реке. Здесь Рожайка широкая, обильные весенние дожди насытили ее, и небольшая плотина сдерживала поток. Но старое русло реки хорошо проглядывалось: из воды, будто дорожные столбы, торчали где отпиленные, а где обломанные стволы когда-то затопленных деревьев.

С правой стороны тянулась деревня, а над ней — стройная и тонкая колокольня и церковь, у которой словно после пожара вместо куполов торчали пустые обручи луковиц.

— Бобров в нашем районе не было давно, не помню я, чтобы они были, — рассказывал Николай Петрович, налегая на весла, — но мать моя, ей уж девяносто, рассказывала, что лет семьдесят назад, когда еще невестой ходила, бобры здесь жили. Иначе и не могло быть, потому что и овраг здешний, длиннющий такой, до сих пор зовется бобровым.

Лодка двигалась медленно, речка все сужалась, и гладь ее как бы морщилась от прикосновений весел.

— А рыба здесь есть? — спросил я.

— А как же. Лещи, подлещики, карп, а в прошлом году щуку поймал больше килограмма. Рыбалка неплохая, если с умом. Правда, дачников появилось много, мешать стали, строятся; порой, знаешь, вывалят что-нибудь в реку, а она ведь живая, не все переварить может.

С берега одинокий рыбак, приставив ладонь к козырьку фуражки, внимательно приглядывался к нам, а потом окликнул:

— Никак Петрович? Давненько… Далеко путь держишь?

— К бобрам! — ответил Николай Петрович. — Вот человека везу, поглядеть.

— Тогда постой. Не вози туда человека. Нет бобров.

— Как нет?

— Вот так и нет. Причаливай, расскажу.

Николай Петрович растерянно опустил весла и вопросительно глянул на меня. Я махнул рукой: надо плыть дальше, посмотреть, как и где здесь жили бобры.

На реке все чаще стали появляться завалы деревьев, похожие на те, что делают бобры, сооружая плотины. Лодка то и дело с трудом пробиралась сквозь эти завалы, царапая днище о коряги, или юрко проскальзывала, вплотную прижимаясь к высокому берегу.

— Это не бобры, — заметил Николай Петрович, ловко управляя легким суденышком, — это время и вода. Деревья сами падают. Разобрать бы надо все, очистить речку, но, как видишь, некому. А бобры жили где-то здесь, за поворотом.

Днище лодки заскрипело, и, казалось, все — сели мы. Но Николай Петрович, ловко работая попеременно веслами, стянул лодку в сторону.