Новые приключения в Стране Литературных Героев - Рассадин Станислав Борисович. Страница 40

Муразов. Бедный, бедный молодой человек!

Гена. Кто бедный? Чичиков? Да ведь он же мошенник!

Муразов. Увы! Он, точно, не без греха. Как ослепила его эта страсть к богатству! Из-за нее он и души своей не слы­шит. Но ведь есть же у него душа! Ах, господа, Павел Иванович для меня, признаюсь, презагадочен.

Гена. Что это в нем, интересно, такого загадочного?

Муразов. Как что? А сила его? А ум? А воля? Да если бы с такой-то волею и настойчивостию да на доброе дело! Какой бы из него был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизался он на добрый труд и для лучшей цели! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употре­били бы столько усилий для него, как Павел Иванович для добыванья своей копейки!

Гена. Вот в том-то и дело, что он ради одной копейки и живет!

Муразов. Да, к несчастию... Однако ведь в том не только вина его, но и беда! Ибо прискорбно видеть столь могучие ду­шевные силы, кои тратятся столь неразумно, дабы...

Гена(перебивая). А! Это все слова!

Профессор. Гена! Имей уважение к возрасту!.. Не оби­жайтесь на него, любезнейший Афанасий Васильевич: как гово­рится, молодо-зелено. А я весьма признателен вам. Вы мне очень помогли. Спасибо!..

Архип Архипович и Гена остаются одни.

Гена. Вот трепач высокопарный! И вы всерьез думали, что он меня убедит?

Профессор. Нет, на это я не очень надеялся. Говорю же тебе, что сам Муразов вышел у Гоголя не слишком убеди­тельным, а говоря по правде, и совсем неубедительным. Безжиз­ненным, плоским. Этаким добродетельным манекеном. Видишь, я тоже не боюсь признавать, что у великого писателя не все может получиться. Но мысли-то, которые он высказывал – в самом деле, довольно-таки ходульно, – они ведь не чьи-нибудь, а гоголевские! Неужели ты, читая и перечитывая «Мертвые ду­ши», хохоча и заливаясь, не заметил, что кого бы Гоголь ни выводил, он всегда не только смеется над ним, не только сердит­ся, но и сожалеет, скорбит?

Гена. Скажете тоже: всегда! Что ж, он и о Собакевиче тоже скорбит?

Профессор. А как же? Может быть, кто-нибудь из самых сердитых сатириков, допустим, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин или Александр Васильевич Сухово-Кобылин, над ним только зло рассмеялись бы, но Гоголь совсем другое! Глядя на Собакевича – даже на Собакевича! – он не перестает думать: как человек дошел до жизни такой? И мог ли стать иным, сло­жись его жизнь совсем иначе? Понимаешь ли, человек, которым Собакевич, эта мертвая душа, был когда-то рожден матерью на свет... И на дубинноголовую Коробочку Гоголь глядит с тоской и печалью, хотя честно и беспощадно показывает, как она смешна. И в Ноздреве, уж на что озорник и враль, видит что-то доброе – пусть оно едва-едва, почти незаметно в нем проглядывает. И да­же в Плюшкине замечает безнадежно погубленную, трагически умершую душу... Хотя почему «даже»? Ты и сам, наверное, помнишь, какие печальные, прямо-таки рвущие сердце страницы Николай Васильевич посвящает далекому прошлому Плюшкина, когда тот был добрым мужем, отцом, товарищем – словом, был человеком...

Гена. А в Чичикове Гоголь тоже погибшую душу видит?

Профессор. Разумеется. Ты же сам только что слышал Муразова.

Гена. Так то Муразов! Тоже расчувствовался: Чичиков у него, видите ли, бедный! Нашел бедняжку!

Профессор. Но ведь и сам Гоголь именно так называ­ет Чичикова, угодившего в беду: «бедным Чичиковым»!.. Да раз­ве только это? Вот послушай-ка, я тебе прочту из второго тома «Мертвых душ» – я даже нарочно сделал закладку... «Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнае­мые чувства, ему необъяснимые, пришли к нему; как будто хо­тело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного дет­ства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиноче­ством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, су­ровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зимней вьюгой окно». (Он перестал читать и выжидательно молчит.)

Гена. Вообще-то, да... как-то трогает.

Профессор. И не может не трогать. Разве не видно, сколько бед свалилось на Чичикова, сколько зол пришлось ему испытать? Сколько было у него причин стать таким, каким он стал?

Гена(в нем пробудился боевой дух). Это что ж, по-ваше­му, из-за этого ему все прощать надо? Да если на такую точку зрения стать, то вообще...

Профессор. Успокойся и обойдись без ненужных обоб­щений. Тем более, кто тебе сказал, что Гоголь прощает? Но он проницательно видит в Чичикове не только мошенника, которым тот, бесспорно, стал, но и человека, которым он мог, которым должен был стать. Понимаешь? Того человека, который не сумел найти иного, лучшего применения своим недюжинным силам. И, глядя на него, думает с болью... Помнишь слова Муразова, показавшиеся тебе сентиментальной болтовней?

Гена. Это какие? Что, мол, как бы хорошо, если бы Чи­чиков не за копейкой гнался, а за добром для людей!

Профессор. Вот-вот! Видишь, хоть ты и заворчал на них, а все-таки именно они тебе вспомнились. Гоголь как раз и думает с болью о том же: сколько человеческих сил тратится понапрасну, тех сил, которые могли бы осчастливить и родную страну и все человечество! И мечтает о тех временах, когда этого, к счастью, уже не будет... Скажи, кстати: ты когда-нибудь задумывался всерьез, с чего бы это Гоголю пришло в голову окрестить свои «Мертвые души» не романом, не повестью, а... Как именно, помнишь?

Гена(снисходительно). Ну, этого-то кто ж не помнит? Поэмой... Только, по правде говоря, всерьез, нет, не задумывался. Так, немножко только. Ведь действительно странно: поэма, а не стихи!

Профессор. А между тем в самом этом определении – «поэма» – как раз и притаился ответ на вопрос, который сегодня заставил нас потревожить персонажей «Мертвых душ». На воп­рос, каким же это образом Чичиков, этот – как там у тебя? – «шулер и больше ничего», вдруг может оказаться седоком птицы-тройки, а Гоголь именно в этот момент скажет нежные и гордые слова надежды о Руси, о ее славном будущем. В том-то и дело, вернее, в том-то и чудо, что «Мертвые души» – книга смешная, горькая, может быть, даже и злая, все это так, но она еще и по­этическая книга, к которой нельзя подходить с привычной мер­кой. Да, поэтическая, хотя, как ты тонко заметил, не стихи... А разве стихи – это непременно поэзия?

Гена. Почему непременно? Конечно, если кто их писать не умеет...

Профессор. Да я не о том! Антон Антонович Загорецкий, которого ты ненароком посадил на Селифанову тройку вместо Чичикова... Или наоборот: которого ты ссадил с нее вме­сто Чичикова... В общем, уж он-то говорит совсем недурными стихами, – конечно, в комедии Грибоедова, а не у нас с тобой. Сегодня он как раз был... гм... не в ударе. Но разве от этого он становится поэтическим героем? Ведь нет же?

И Гене вновь ничего не остается, как признать свое пораже­ние. Или порадоваться победе? Как-никак он понял нечто но­вое для себя, а это трудно назвать поражением.

КАК БЫТЬ СО «ЧТО ДЕЛАТЬ?»

На этот раз все начинается и обычно, и необычно – посмот­рим, как будет продолжаться. А пока в квартире профессора Архипа Архиповича появляется, как всегда, Гена. Но вот загвоздка: сам хозяин куда-то подевался.

Гена. Архип Архипыч! Это я!.. Вы что, спрятались, что ли?.. Вот тебе раз! И не задержался я сегодня как будто...

В подтверждение правдивости его слов бьют настенные часы.