Синтез - Войтышко Мацей. Страница 7

Марек не был черствым ребенком. Неоднократное пребывание в клинике научило его сочувственно относиться к человеческому страданию, а он видел, что его отец страдал. Правда, Марек был уверен, что отец мучается напрасно, потому что он, Марек, отличается лошадиным здоровьем, а все эти неполадки с сердцем не так уж и опасны...

Марек бредил футболом. Сейчас из-за больного сердца он стоял во время игры обычно в воротах, но зато был главным организатором огромной, замечательной, победоносной дворовой команды «Черные молнии 76», которая в чемпионате 1978 года чуть не победила даже «Ураган». А известно, что в «Урагане» играли пять, а может, и шесть переростков!

Инженер Торлевский вместе с сыном волновался по поводу каждого его успеха и каждого поражения. Анджей, как мог, заботился о Мареке, но был не в состоянии сотворить чудо и продвинуть медицину на пятьдесят лет вперед. Он в отчаянии слушал, как его друг доктор Земба говорил:

— Если бы Шопен жил сейчас, мы вылечили бы его за год! Точно также Словацкого. Оба еще смогли бы создать о-го-го! Один с полсотни мазурок, полонезов и этюдов, а другой с десяток драм. Да, да, мой дорогой, мы бежим наперегонки со временем. Жаль этих людей, правда, жаль.

Инженер знал, что в этом соревновании медицина непрерывно стремится вперед, и страстно желал, чтобы в случае с Мареком она успела вовремя.

Александр Зборовский с нетерпением открыл полученную папку и вынул первый лежащий сверху лист. Какое-то время он с удивлением разглядывал материал, из которого этот лист был сделан. Бумага! В молодости он еще видел книжки у некоторых коллекционеров, но все его собственное обучение протекало с помощью лазерных проекторов. В такой проектор вкладывается тоненькая пластинка, и текст проецируется на стену. Благодаря этому изобретению каждый может иметь дома библиотеку, которая прежде заняла бы три огромных книгохранилища. Александр с изумлением читал:

Уважаемый неизвестный коллега!

Прости, что обращаюсь прямо к тебе и только к тебе, а не в Научный Совет или исследовательский коллектив. Но я по собственному опыту знаю, что всегда, по существу, кто-то один-единственный отвечает за весь эксперимент в целом, рискует и лучше других представляет себе размеры риска. Я отважился на этот шаг из разных побуждений. Трудно определить, сколько здесь надежды, сколько эгоизма, сколько веры в знание и прогресс. Я решился на это прежде всего потому, что не было иного спасения для моего ребенка. Я давно знал, что меня ждет. Я был предупрежден и подготовлен, и однако теперь, спустя две недели, как Марек... Нет, я не хочу писать это слово, которое просится на бумагу, так как верю, что есть шанс... А раз есть шанс на его пробуждение, то он только уснул. Правда?! Ты где-то там далеко, коллега... И как же однако близко! Ты сделаешь все, что в твоей власти, я уверен — сделаешь!

Если бы я мог совершить это сам, если бы мог пробудить Марека через десять-пятнадцать лет и сказать: «Сынок, твой отец не допустил твоей гибели!» Но я отдаю себе отчет в том, что мне уже не дожить до этой минуты: понадобится еще немало времени, чтобы медицина шагнула так далеко вперед.

Однако я верю, что наступит день, когда ты, неизвестный коллега, попытаешься, и тебе удастся завершить мой эксперимент. Прошу тебя помнить о том, что этот четырнадцатилетний мальчик — еще ребенок, что он даже не был посвящен в мой план и окажется совсем не подготовленным к той ситуации, с которой столкнется.

Для пользы эксперимента и в интересах дальнейшей судьбы моего сына я вкладываю в эту папку все данные, какие только сумел собрать, всю информацию о технике, которую мы использовали, и о болезни, которая вынудила нас к этому шагу. Я вкладываю также несколько писем, адресованных моему сыну, которые, быть может, приободрят его, когда он поймет, что за удивительный путь он проделал.

Я пишу это с такой уверенностью, которую дает только исступленная надежда. Мне даже кажется, будто я знаю, что скажет Марек, когда очнется (загляни тогда в приложение № 8).

Дорогой коллега, прости мне этот неофициальный тон, но как инженер-криогеник и как отец Марека я, наверно, имею право так к тебе обращаться. Пожалуй, никто и никогда не желал никому столь горячо удачи, как я желаю тебе.

Анджей Торлевский

Сверкающий черный автомобиль остановился перед шлагбаумом, выкрашенным в красно-желтые полоски. Эскорт мотоциклистов свернул и отправился в сторону города, а машина диктатора, будто гигантский навозный жук, вползла на территорию, огражденную колючей проволокой, рядами окопов и бетонными куполами бункеров.

Огромный полигон был укреплен так, чтобы никто посторонний не мог проникнуть вглубь даже на десять метров, не оказавшись подкошенным пулеметным огнем, подорванным на минах, изгрызенным злющими немецкими овчарками.

Этот полигон был для Муанты любимым местом прогулок, чего нельзя сказать о лагере «Милая Родина», хотя и охраняемом точно так же, но не вызывающем слишком большого интереса у диктатора.

Расположенный в горах полигон был окружен с трех сторон океаном, а формой своей походил на кинжал. Поэтому и сам полуостров издавна звался Кинжалом или Горным Кинжалом, а в последнее время попросту Кинжалом Муанты. Там стояли всего лишь три роты, но это были самые отчаянные люди Муанты, настолько прославившиеся преступлениями против отчизны, что их собственная подлость служила гарантией их верности. Они отлично сознавали, что разъяренный народ с большой охотой их всех бы утопил, перестрелял, а в лучшем случае отправил бы в долгосрочный отпуск в каменоломни лагеря «Милая Родина». Еще и поэтому они бдительно и рьяно следили за тем, чтобы ничто не изменилось и господствующих порядках, и дрожали при одной мысли о смерти своего повелителя.

Генерал Микеланджело Астериа — кутила и изверг, всегда подвыпивший, всегда омерзительно потный и вытирающий шелковым платочком свою заплывшую шею, относился, наряду с ректором Диасом и адъютантом Гонсалесом, к самым доверенным лицам диктатора.

Между этими тремя приближенными была, однако, некоторая разница. Гонсалес боялся Муанты и понимал, что его, Гонсалеса, зыбкая карьера зиждется, в основном, на подхалимстве и повиновении. Диас без зазрения совести готов был служить каждому, кто больше платил. А генерал Микеланджело боготворил и почитал своего властелина. Генерал был глуп и всегда полагал, что категоричность и сила превыше всего. К подчиненным он старался применять эти требования в полную меру, зато рабски обожал своего шефа, видя в нем непревзойденный образец двух упомянутых достоинств.

Итак, Астериа стоял гордый, вытянувшись в струнку, перед двадцать шестым бункером и ждал, когда высокий гость выкарабкается с помощью Гонсалеса из автомобиля.

— Гонсалес, кретин, поломаешь мне ноги! Привет, старик, привет! Вольно. Поверишь ли, Микеланджело, что этот оболтус истребит у нас скоро всех писателей и поэтов?

Генерал смущенно захихикал, не зная, что ответить.

— Да, да. Я постоянно велю ему что-нибудь написать — какие-нибудь там дипломатические ноты, выступления, ну, всякий, знаешь ли, вздор. Он, конечно, нанимает для этого специалистов, но не в состоянии толком объяснить, что от них требуется. Поэтому всё, ими написанное, ни к черту не годится. Я его отчитываю, а он отправляет их в каталажку. Это неимоверно повышает политическую активность художников. В каменоломнях работают секции прозы, поэзии и литературной критики. А говорят, что мы не заботимся о культуре! Харчи, помещение, прогулки на свежем воздухе. Недавно он посадил нашего лауреата, и поднялся страшный шум. Однако, что это за лауреат, если даже приличного выступления не может из себя выжать?! Все они только умеют писать заявления о выезде за границу. Я вынужден был назначить этого кретина Гонсалеса уполномоченным правительства по делам культуры, так как вспыхнули протесты против якобы беззаконного вмешательства войска. Говорю тебе, Микеланджело, сплошные заботы... А что у тебя? Как работа?